* * *
Когда я просыпаюсь, все ново. Снаружи тишина как в первый день, птица, часы на церкви, солнце в окно. Рядом спит Патрис. Его кожа касается моей, непривычно, но приятно. Я чувствую себя освобожденной, будто рухнули старые чары. Медленно встаю, открываю дверь, выхожу. Ветер стих, воздух влажен и свеж. Я оборачиваюсь и вижу, как Патрис потягивается, щурится на солнце. Он все тот же, но мы смотрим друг на друга иначе. Я больше не наблюдаю за ним. Я показываюсь ему. Мир изменчивый, и ни в чем нет уверенности, но я здесь.
* * *
Жоэль не задает вопросов. Она просто рада меня видеть. Рассказывать нечего – то, что произошло на острове, было, может быть, началом, а может, уже концом, как знать. Я не жалею, но и не цепляюсь, погружаясь в ожидания. Это просто есть – и все. Патрис выходит в море, ветер улегся, а мы с Жоэль идем к купальне. Усаживаемся на нашей веранде, и Жоэль в последний раз уводит меня по ту сторону моря…
Глава 46
Сицилия
Говорящему правду лучше держать одну ногу в стремени.
Арабская поговорка
Все думали, что с окончанием войны мир опять станет здоровым и целым. Но он распадался. Все, что когда-то держалось вместе, теперь сорвалось с якоря. Бездна не сомкнулась. Доверие не возвратилось. Человек уже взглянул на себя в зеркало и увидел там зверя.
Ясмина стояла на конце длинного пирса, скорее уже в море, а не у моря, и держала за руку Жоэль. Показывала ей на прибывающие корабли, поначалу едва различимые, но, войдя в бухту, выраставшие в гигантов. Ржавые, усталые и массивные, они проходили мимо. С палуб им махали солдаты. Жоэль радостно махала в ответ. У Ясмины иссякало терпение, ожидание давно обратилось в лихорадочную тревогу. Каждый день она смотрела, как корабль исторгает из своего чрева усталых мужчин, но только не его, и страх ее нарастал. К вечеру из домов неслось пение, Жоэль танцевала под окнами с другими детьми, а Ясмина молча стояла рядом. Бессмысленно было спрашивать прибывающих мужчин, не встречали ли они ее брата где-нибудь в Италии, а может, в Париже, а то и в Германии, – они бы только качали головой.
Ее время с Виктором остановилось, как сломанные часы, которые никто не мог починить. Скоро и Мори́са здесь не будет. Единственный, кому она еще доверяла. Мори́с, этот странный, молчаливый немец, который уже и немцем-то не был, да он и прежде им не был, ведь немцы – звери. Все говорили об этом, все видели снимки, кинохронику – все, но не Ясмина. Она не хотела видеть. Из страха узнать среди убитых Виктора. Нет, он жив, пока она верит в это. Ты должна сильно-сильно думать о папа́, говорила она дочери, и тогда он вернется! Только здесь, на пирсе, Ясмина отваживалась произнести это запретное слово: папа́. Дома папа́ был мужчиной в очках, с вечной газетой, на коленях которого Жоэль так любила сидеть, пока ее не сгоняли со словами, что папа́ болен.
Ясмина повернулась и посмотрела на белые дома Piccola Сицилии. Следы зимних штормов на отсыревших стенах, обшарпанные голубые ставни, играющие на пляже дети. Все казалось таким маленьким отсюда, таким далеким и неожиданно чужим. Дом, который защищал ее в детстве, теперь душил. Над переулками, где она прежде была свободной, теперь висела сеть из сотен глаз. Шепоток за ставнями, фальшивые улыбки, язвительные вопросы. Когда же, дескать, вернется твой возлюбленный. Месье Ален из Армии Свободной Франции, ага, ну-ну. Люди чуяли ложь, потому что она теряла силу, так на рынке узнают вчерашнюю рыбу по запаху.
Никто не знал точно, когда настроение изменилось. В какой-то момент во взглядах людей, когда Ясмина шла по улице, появилось нечто новое, не просто обычная тяга к пересудам и слухам. Что-то зловещее и мрачное, как будто они боялись встретиться глазами с Ясминой и заразиться от нее чем-то дурным. Отец загонял детей с улицы во двор, когда она шла мимо; мать больше не хотела, чтобы ее дети играли с Жоэль. И вскоре это добралось и до Сарфати. Сначала доброжелательные соседи предостерегали их насчет гуляющей молвы – разумеется, это неправда, что за ужасные выдумки, и кому только пришло в голову пустить такую сплетню? А потом пекарь начал замолкать, как только кто-то из Сарфати входил в его лавку, и лица начали отворачиваться на улицах, и первые бестактные вопросы.
А вы слышали? Нет никакого Алена в Армии Свободной Франции. И Мори́с, чужеземец из Триеста, тоже не отец. Нет, дело куда более неслыханное, избави Бог произнести. Но это объясняет все! Почему не возвращается Виктор. Он не погиб, нет, он бежал от позора!
Слух было не остановить, потому что никто не знал, из какой норы Сильветта, обитавшая где-то в темноте, распространяла яд. Одной капли кислого молока достаточно, чтобы испортить весь стакан. Мими яростно боролась с пересудами. Как вы можете в такое верить? Это гнусная ложь обесчещенной, злобной женщины, ревнивой любовницы! Разве вы не знаете, что она не была никакой певицей на Монмартре, что она была проституткой?
Да, синьора, конечно, мы это знаем, честь вашей семьи вне всяких подозрений. Но стоило Мими перетянуть на свою сторону одну подругу, как слух находил дорогу в следующий дом. Это было как вода, заливающая корабль, потому что никто не может найти протечку. Сплетня заполнила все переулки квартала – набухающий поток злобы, от которого у Ясмины пресекалось дыхание. У особо набожных всегда был наготове предлог: но мы же хотим вам добра. Sfortuna постигла ваш дом!
– Беспокойтесь о вашем собственном доме! – огрызалась Мими.
Однако догадки были до того увесисты, что любое опровержение только придавало им убедительности. Странно, но Ясмина, в отличие от Мими, не испытывала к Сильветте ненависти, одну только жалость. Она слишком хорошо знала, что отверженные злы не по природе, что их злость – следствие отверженности. Ты плохая девочка! Девочка становилась плохой, только когда ее отторгали.
И в какой-то момент они окончательно проиграли битву. Подруги Мими отвернулись от нее, соседки больше не здоровались с Ясминой, а последние верные пациенты Альберта переметнулись к другому врачу. Вы должны понять, доктор, я ничего не имею против вас, напротив, но люди начинают судачить о тех, кто к вам ходит, вы понимаете?
В Piccola Сицилии считались не с тем, что происходит за стенами домов, а с тем, что выходит наружу.
* * *
У Ясмины, видевшей отца сокрушенным, погруженным в молчание, без обычной книги, без газеты, без радио, разрывалось сердце. Сама она уже не слышала злобного шипения вслед – слух просто отключился, как перегруженный прибор. Но страдания папа́ из-за нее – такого она никак не могла допустить. На свете был лишь один человек, способный заставить людей замолчать. Виктор.
* * *
Она села у себя в комнате перед зеркалом, расчесала волосы, накрасила губы, подвела черным карандашом глаза, затем прошла в комнату Виктора, достала из ящика стола флакон с его парфюмом, побрызгала им шею, надела свой лучший наряд, весь белый, а к нему самые высокие каблуки. Потом принарядила Жоэль и посадила ее в коляску.
