– Но знак партии был на вашей форме. Как вы могли сражаться за этого человека? Как он смог одурманить весь народ? Эта идея господствующей расы. Чистота крови. Как врач я могу вас заверить, что с точки зрения медицины это глупость. Мы, евреи, всюду, где мы жили, смешивались с христианами и мусульманами, переходили в другую веру, женились, c’est la vie! Среди евреев есть брюнеты и блондины, с голубыми глазами и с карими, у нас есть даже чернокожие, из Эфиопии, и тем не менее все мы евреи! И я не видел никого, кому бы повредило такое разнообразие. Но в каждой маленькой деревне, в les bleds
[71], где все женятся только между собой, о-ля-ля, я вам определенно скажу, там вы обязательно встретите умственно отсталых!
– Но, Альберт, – осторожно сказал Мориц, – ведь и тут белые – господа. У арабов нет равных прав с европейцами.
– Это верно. Но никто не загоняет их в лагерь. Мы живем вместе. И многие арабы любят Францию. Я вас уверяю, Тунис будет всегда оставаться французским! Но вы не ответили на мой вопрос.
Мориц подумал. Он не хотел говорить того, что могло ранить Альберта, но в то же время хотел быть честным.
– Знаете, в моей деревне я не знал ни одного еврея. Первого еврея я встретил в Берлине, он учился в моем классе, его звали Макс, мы вместе играли в оркестре. Это был евангелический интернат, но он там учился, я не знаю почему. Его родители меня даже пригласили однажды в гости. Дружелюбные, приятные люди. Я не увидел в их доме ничего, что отличало бы их от других семей. И однажды Макс просто исчез. Говорили, что они уехали. И никто больше о них не спрашивал.
– И вы?
– Мы не были друзьями, просто одноклассниками. В юности тебя интересует только собственная персона. И, кроме того, вопросы не поощрялись. Сиди тихо, так говорили, не то попадешь в Дахау!
Альберт поднял очки на лоб, замедлил шаг.
– Что они там делают с людьми? Никто не вернулся из лагерей.
– Я не знаю.
– Как это может быть? – воскликнул Альберт, разволновавшись. Руки у него тряслись. – Вы должны знать!
– Я там никогда не был. Никто об этом не говорит.
Альберт пытался справиться с собой. Он избегал смотреть на Морица, чтобы не выдать своих чувств, но и не хотел дать тому уйти от ответа. Мориц прямо-таки физически ощущал, как в голове Альберта идет работа.
– Это правда – то, что говорят?
– Что?
Альберт помедлил.
– Фургоны с газом.
Мориц слышал о таком. Рауф, начальник СС. Восточная Европа. Кое-какие слухи ходили, но все же об этом предпочитали помалкивать.
– Не знаю, правда ли это. Может, это один из тех слухов, которые распространяют, чтобы запугать.
Альберт уже не мог сдерживать ярость. Он схватил Морица за плечи, принялся трясти, словно пытаясь разбудить.
– Мори́с. Этот человек, ваш правитель, собирался извести нас! Здесь евреи вернулись в свои дома, но в Европе поезда продолжают свозить их в вагонах для скота в лагеря, из которых никто не вернулся! Они отдают своих детей чужим людям, чтобы те спаслись, вы можете такое только вообразить? Вы знаете, сколько их? Вы знаете, сколько людей поднялось на борт кораблей, бросив все, кроме своей жизни, чтобы найти страну, которая впустила бы их, чтобы вымолить хоть немного сострадания?
Мориц молчал. Ему было стыдно. Но вины он не чувствовал. Это уже не его война. Ему больше не надо подчиняться приказам, он сбежал от этого мира. Но Альберт не отставал:
– Вы так и не ответили на мой вопрос! За что вы нас ненавидите?
– Альберт. Я не испытываю к вам никакой ненависти.
Альберт опустил очки, успокаиваясь.
– Разумеется, Мори́с. Я к вам тоже. Пожалуйста, извините.
Смущенные, они избегали смотреть друг на друга, потому что взгляд выдал бы слишком много, дальше они шли, объединенные молчанием.
Глава 32
Марсала
Над пустой прибрежной купальней садится солнце. Холодно. Бесприютно. Где-то лает собака.
– Знаешь, – говорит Жоэль, – я тоже задавала ему этот вопрос.
– И что он ответил?
– Он меня огорошил. Рассказал о своем отце. Только в тот раз. Его отец был в Первую мировую войну в Вердене. Мужчины уходили на войну, полные воодушевления, а вернулись присмиревшими, униженными, искалеченными. Напившись – а пил он много, – отец бил сына. Думаю, Мориц ненавидел его в такие моменты, но отец есть отец. Сыновья почтительность, ты понимаешь. Отец не пришел в восторг, когда Гитлер начал войну. У него еще стояла поперек горла предыдущая война. И когда Мориц и его друзья записались в вермахт, они не думали ни про каких евреев, нет, они думали о том, как отомстить за унижение своих отцов. Так он мне, по крайней мере, рассказывал.
Туман у меня в голове постепенно рассеивается. Никто на свете не одинок. Каждый есть чье-то продолжение. Мы выполняем задание, не ведая, кто нам его дал. Кому-то должны быть верны, перед кем-то мы в долгу. Мы только появляемся на свет, а на нас уже взваливают рюкзак, набитый камнями и молчанием, и если мы его не раскроем, то передадим эти камни дальше нашим детям. Туман, которым окутан мой дед, эта непроницаемая, тяжелая от вины пелена, – я всегда считала, что это национал-социализм. Но разве только идеологию мы ставим в вину нашим отцам и дедам? Нет, мы обвиняем их в том, что они сделали людям, и перед лицом совершенного ими ужаса наши собственные раны кажутся мелкими. Но, возможно, есть и нечто личное в наших упреках, в нашей обиде на них – они оставили нас одних. И не только те, кто погиб или пропал без вести. Но и вернувшиеся назад, с искалеченными телами и душами, они тоже замкнулись, похоронили прошлое в себе, чтобы защитить от него и себя, и свои семьи, – и оставили нас наедине с нашими вопросами и нашей потребностью в нежности.
* * *
Я застегиваю водолазный ремень на поясе Бенва, навешиваю на него кислородные баллоны, прилаживаю налобную камеру. Хорошо оказаться хоть чем-то полезной. Работая, я всегда чувствую себя лучше. Щелчки карабинов, затянутые ремни, проставленные галочки в списках связывают меня с действительностью. Патрис стоит рядом и наблюдает за моими действиями, он мне доверяет. Врачи запретили ему даже подниматься на катер. Но если самолет не поднять до начала зимних штормов, то все было напрасно. Несчастный случай изменил Патриса, он понял, что уязвим. Не то чтобы он стал менее уверенным, однако он теперь больше доверяет другим. Мне это нравится. Из его движений ушла суета. Но я чувствую, что нервничает он даже больше обычного. Переводит взгляд с погодной карты на облака. Ветер усиливается. На волнах появляются первые барашки. Над Сицилией еще стоит антициклон. Бенва и Филип спускаются под воду.
* * *
Мы следим по экрану, как они закрепляют вокруг фюзеляжа первый ремень. Сосредоточенные движения, словно в замедленной съемке; одно погружение утром и одно во второй половине дня, больше организм не может выдержать на такой глубине. Патрис склоняется к рации, вслушиваясь в прогноз погоды. Сила ветра четыре, атмосферное давление падает.
