Я обнаружила ее одним промозглым днём, будучи подростком, когда вернулась домой из школы-интерната на пасхальные каникулы. Несмотря на неудобства, которые я им доставила, папа и мачеха выделили мне комнату, позволили выбрать цвет для стен и дали возможность самостоятельно расставить книги и расклеить плакаты, которые я привезла с собой. Однако здесь я никогда не чувствовала себя как дома. Это был только их дом, а не мой. Для меня это всего лишь место, куда я была вынуждена переехать, когда у меня не осталось крыши над головой.
В тот дождливый апрельский день мне было невыносимо тоскливо. Две мои сводные сестры тоже скучали: сначала они задирали друг друга, потом начали обзываться, спорили, в конце концов раздался громкий визг и хлопанье дверями.
Я вернулась в свою комнату и надела наушники, чтобы хоть музыкой заглушить этот шум. Сидя на кровати, скрестив ноги, я принялась листать последний номер журнала Vogue. По моей просьбе мачеха подарила мне подписку на Рождество. Каждый раз мне доставляло истинное наслаждение открывать очередной номер, внимательно изучать глянцевые страницы, пахнущие образцами дорогих духов и лосьонов, словно заглядывая сквозь некий портал в гламурный мир высокой моды. В тот день на обложке была фотография модели в бледно-желтой футболке с надписью «Вещи в пастельных тонах на начало лета». Фото напомнило мне, что где-то в шкафу среди летней одежды, которую я тщательно постирала и убрала еще прошлой осенью, когда настало время доставать свитера и джемперы, у меня есть нечто похожее.
Я отложила журнал в сторону и передвинула стул к шкафу. Когда я доставала летние вещи, то кончиками пальцев коснулась помягчевшего от времени картона коробки, задвинутой в дальнюю часть полки.
До этого дня я никогда не обращала на нее внимания – возможно, потому, что еще не была достаточно высокой, чтобы разглядеть надпись на ней – но теперь, встав на цыпочки, я придвинула коробку к себе и увидела на ней имя мамы, написанное толстым черным маркером на клейкой ленте, которая покрывала крышку.
Все мысли о вещах в пастельных тонах на начало лета моментально вылетели из моей головы. Я потянула коробку на себя. Рядом с ее именем – Фелисити – почерком отца было написано: «Документы, фотографии и пр. для Гарриет».
Я провела пальцами по словам, и мои глаза наполнились слезами при виде наших написанных рядом имен. Широкая клейкая лента потеряла свою липкость за истекшие годы, и когда я коснулась ее, она с легким треском отошла от картона. Я смахнула слезы рукавом и открыла коробку.
Кучи документов, частицы маминой жизни, наспех собранные «на память Гарриет», выглядели так, словно их второпях побросали в коробку, вместо того, чтобы выбросить в мусорный мешок.
Я разложила их на полу в своей спальне, отделяя официальные документы, ее устаревшие водительские права и паспорт от копий моих школьных табелей и самодельных открыток, которые я посылала ей на протяжении многих лет. Я снова заплакала, увидев забавные детские рисунки, где мы были изображены держащимися за руки. Но я улыбнулась сквозь слезы, когда поняла, что даже в таком раннем возрасте умудрялась добавлять в свои рисунки модные штрихи в виде больших пуговиц внизу наших платьев или ярких цветных сумочек в тон. Почерк на открытках менялся от неумелых печатных букв до округлых, мои сердечные послания мама ценила, поэтому и сохранила их. Возможно, мне только показалось, но даже после всех этих лет от рисунков веяло запахом маминых духов. Сладкий цветочный аромат оживил во мне воспоминания о черном флаконе с серебряной крышкой, стоявшем на ее туалетном столике, с французскими духами Arpège.
И все же одних моих фотографий и открыток было недостаточно. Они не смогли вытащить ее из зыбучих песков одиночества и печали, затянув в итоге так глубоко, что единственным выходом, который она видела в сложившейся ситуации, стала смерть. Имя, которое мама получила при рождении, было одной из главных ироний ее жизни, в которой она отнюдь не могла похвастаться удачей. Она казалась по-настоящему счастливой только когда играла на пианино, растворяясь в исполняемой музыке, когда ее ладони легко порхали по клавишам. Меня переполняло невыносимое горе, пока я складывала открытки в аккуратную стопку: вот оно, безмолвное свидетельство того, как сильно любила меня мама; но даже эта любовь не смогла её спасти.
Когда глаза просохли от слез, я отложила открытки, обратив внимание на стопку фотографий в углу коробки.
В самом ее верху был снимок, после которого мое дыхание замерло. На нем моя мать держала меня на руках, мои по-детски пуховые волосы, словно ореол, ловили солнечные лучи, струившиеся из окна поблизости. Благодаря омывавшему ее свету моя мама выглядела подобно Мадонне с картин эпохи Возрождения; и я была освящена любовью, переполнявшей все ее существо. На запястье мамы хорошо виден золотой браслет, который сейчас украшает мою руку. Мой отец подарил мне его на шестнадцатилетие, объяснив, что он принадлежал моей матери, а до этого – ее матери. С тех я ношу его каждый день. На фотографии можно разглядеть несколько подвесок на самом браслете: крошечную Эйфелеву башню, катушечку ниток и наперсток.
Должно быть, папа сделал эту фотографию, когда мы были втроем, только мы друг у друга, одно целое.
Я отложила снимок в сторону. Мне пришла в голову мысль подобрать для него подходящую рамку и взять с собой в интернат, чтобы поставить на подоконник у кровати, не беспокоясь о том, что это расстроит отца или вызовет недовольство у мачехи. Напоминание о прошлом, которое они предпочли бы забыть. Как будто моего присутствия в их доме им было недостаточно.
В коробке были несколько школьных фотографий, где я, осторожно улыбаясь, сижу в белой блузке и темно-синем джемпере на небесно-голубом фоне фотографа. Она хранила эти фотографии год за годом. На одних мои светло-каштановые волосы отделяла лента темно-синего отлива, на других локоны были собраны в аккуратный хвост, но настороженное выражение моего лица всегда оставалось неизменным.
Когда я достала с самого дна коробки последние фотографии времен школы, завернутые в бумажный сверток кремового цвета, на мои колени упало еще одно изображение. Это был старый черно-белый снимок, свернувшийся и пожелтевший от старости. Давно забытый, он, очевидно, попал в эту кучу по ошибке.
Что-то на этом фото – улыбки трех девушек, элегантные линии их костюмов – привлекло мое внимание. Над ними буквально витал парижский шик, нехарактерный для английских особ. Присмотревшись, я поняла, что не ошиблась. Они стояли перед витриной магазина, над которой был написан номер здания – 12 – и слова Кутюрье Делавин. Когда я поднесла фотографию к окну, чтобы получше её рассмотреть в лучах солнца, то смогла разобрать слова на эмалированном знаке здания. Конечно же, они были написаны на французском языке. Надпись гласила: «Рю Кардинале – 6-й район».
Я узнала девушку слева. С ее тонкими чертами лица, светлыми волосами и нежной улыбкой она имела гораздо большее, чем просто мимолетное сходство с моей мамой. Я была уверена, что это моя бабушка Клэр. Я смутно помнила ее образ, просматривая старые семейные альбомы (где же эти альбомы сейчас?). Мама как-то рассказывала мне, что ее мать родилась во Франции. Хотя она никогда не говорила о ней, только сейчас мне показалось странным, что она меняла тему всякий раз, когда я задавала вопросы о бабушке из Франции.
