Я и не замечала, что плачу навзрыд, пока, переводя дыхание после монолога, не пришла в себя от своего всхлипа. Устыдившись собственной слабости, свидетелями которой стало столько человек, я, уже мало что соображающая и преследуемая единственным желанием поскорее покинуть это место, ринулась было к выходу, когда окрик герцогини заставил меня застыть на месте:
– Шанталь, девочка моя, вернись!
Что? Я не ослышалась?
Не доверяя собственным ушам, я продолжала стоять, не решаясь обернуться.
– Шанталь!
Медленно, очень медленно, боясь надеяться, я осторожно повернулась назад, и оказалась в объятиях подбежавшей ко мне женщины. Не ожидавшая ничего подобного, совершенно растерянная и подавленная, отбросив всякий стыд, я, уткнувшись носом в родное плечо, зарыдала уже в полный голос.
– Не плачь, родная! Прошу! Твоя Абелла с тобой, любовь моя. Ты больше никогда не будешь одинока!
Не знаю сколько времени прошло, но только слёзы, наконец, иссякли, оставляя после себя совершенную пустоту, бессилие и жуткую головную боль. Независимо от себя, убаюканная нежным голосом, нашептывающим мне на ухо слова утешения и крепкими объятиями, дарящими долгожданное тепло и уют, я и сама не знаю, как, провалилась в глубокий сон без сновидений.
– Абелла? – шепотом спросил, начавший постепенно приходить в себя Розен. Глядя сейчас на внушающую ему долгие годы благоговейный страх женщину, сейчас по-матерински заботливо гладящую по волосам спящую на оттоманке девушку, он не смог удержаться от иронии.
– Так звала меня только малышка Шанталь. Трёхлетнему ребёнку никак не удавалось выговорить букву "р" в имени Арабелла. Но, не советую вам увлекаться и следовать её примеру. Подобные вольности прощаются только моей внучке, а не старому проныре и развратнику вроде вас, Розен. Кстати, о развратниках… Где вы оставили своего друга, без которого, как я слышала, вы уже долгие годы нигде не появлялись?
На лице маркиза появилось выражение, будто бы он только что выпил бокал уксуса:
– Ох, прошу вас, мадам, не напоминать мне о грехах молодости, – не обращая внимания на скептический смешок, совсем неподобающий знатной даме её ранга, Розен продолжил:
– Отныне, вся моя дальнейшая жизнь, посвящена юной принцессе. Торжественно клянусь, – он забавно прижал кулачок к правой стороне груди в том месте, где по его разумению должно было находиться сердце, – что не позволю никаким личным отношениям, мешать моей службе столь высокородной особе. Клермонт– в прошлом, где навсегда и останется, обещаю.
Герцогиня улыбнулась. Слегка кивнув, она вновь перевела взгляд на внучку:
– Да, Шанталь, как никогда сейчас нуждается в верных людях. Будем же рядом с нею всегда.
Глава 32
До даты, приуроченной королём к моему грандиозному представлению в Версальском дворце, оставались считанные дни.
Людовик спешил, и его вполне можно было понять. Приближались холода. Надо признать, что при всем своем ослепительном блеске и гротескном лоске, гордость его величества– Версаль, так и же, как и предыдущие резиденции французских королей, был начисто лишен и малейшего намёка на комфорт. С первым же прохладным дуновением осени, как правило, замок тут же пустел.
Сам Людовик XIV, в детстве переживший тяготы и лишения в период противоборства действующей власти в лице матери Анны Австрийской, поддерживающей политику кардинала Мазарини и Фронды, пытающейся их этой власти лишить, выросший настолько неприхотливым, что не брезговал спать в кишащей клопами постели, так же, крайне не выносил здешнего холода.
Что уж тогда говорить о простых смертных, куда менее приспособленных к специфическим условиям величественного жилища, где жуткие сквозняки, хлопая дверьми, разгуливали среди великолепных мраморов, зеркал, и картин.
Придворные, вынужденные мириться с капризами короля, шли на различные ухищрения, чтобы облегчить своё становящееся совершенно невыносимым, существование. Оттого-то и появлялись время от времени всевозможные «грелки для рук», «грелки для ног», высокие ширмы и прочие приспособления, задуманные сделать пребывание во дворце не столь смертельными для жизни. Не нарушая установленного этикета, они хоть как-то спасали от стужи.
Те, из окружения короля, кому посчастливилось приобрести собственные отели вблизи королевской резиденции, считались счастливчиками, ибо у них были гораздо лучшие условия чем у тех, кто вынужден был находиться при короле постоянно. Комнаты придворных были маленькими и тесными настолько, что головой можно было касаться потолка. Во дворце не было системы отопления, способной отопить просторные залы, и в суровые зимы там было неимоверно холодно. Порой настолько, что замерзала еда, пока её несли через коридор.
Обитавшие во дворце придворные пробовали согреваться по-всякому: небезызвестная маркиза де Рамбуйе, к примеру, по слухам носила на теле медвежью шкуру; супруга маршала Люксембургского, просидела как-то всю зиму в портшезе, обложившись множеством грелок; а ещё одна, не менее славящаяся своими экстраординарными причудами дама, рискуя основательно поджариться, зимовала весь прошлый сезон в бочке, водруженной на жаровню. Но, дальше всех, пошёл придворный медик Шарль Делорм: он укладывался спать на сложенную из кирпичей печку, предварительно натянув на голову восемь ночных колпаков, а на ноги – несколько пар чулок и сапоги из бараньего меха.
Все это, конечно, не мешало соусам на королевском столе превращаться в желе; в графинах с вином звенели льдинки; набившийся в широкие трубы каминов снег стекал внутрь, заставляя пламя шипеть и постоянно гаснуть.
Придворные Людовика XIV жили, руководствуясь мотивами, которые понять очень сложно. Известнейший моралист Жан де Лабрюйер, о котором я столько слышала от Розена, и с которым просто мечтала познакомиться, так описал однажды жизнь простого придворного при дворе короля: «Этот человек может жить в своём дворце, где есть летнее и зимнее помещение, но он предпочитает ночевать на антресолях в Лувре и Версале; побуждает его к этому отнюдь не скромность. Покинуть двор хотя бы на короткое время – значит навсегда отказаться от него. Придворный, побывавший при дворе утром, снова возвращается туда вечером из боязни, что к утру там всё переменится и о нём забудут.
В этой своеобразной атмосфере, пронизанной блеском, страхом и благоговением перед своим августейшим господином, они проводят всю свою жизнь. Ничего другого для них не существует. И они готовы терпеть любые лишения, невыносимую жару и пронизывающий до костей холод, лишь бы не лишаться того, без чего попросту не смогли бы жить– лицезреть облик своего господина".
Представление и бал, должны были быть последними версальскими торжествами, прежде чем весь королевский двор переехал бы на зимовье в Тюильри или в Сен-Жермен-ан-Ле.
Разумеется, что ни о каком возвращении в дом маркиза, после воссоединения с бабушкой, не могло быть и речи. Мадам, так прямо ему об этом и заявила. Смирившись с тем, что не является больше для меня опекуном, Розен любезно согласился быть мне просто другом и наставником в дворцовых этикетах, чтобы максимально уберечь от большинства неловких ситуаций, в которые я по незнанию дворцового регламента, вполне могу вляпаться.
