Я пыталась задать интересующий меня вопрос второму помощнику, но была своевременно остановлена Клодом, без особых церемоний просто заткнувшим мне лапищей рот.
– Тебе что, жизнь надоела? Хватай швабру и радуйся, что тебя не назначили мыть отхожее место, где в два счёта сможешь оказаться за длинный язык!
Гм, отхожее место? На корабле, оказывается было и такое, и располагалось оно не где-нибудь, а на самом носу корабля, как раз за прекрасным носовым украшением – ростром, изображающим прекрасную деву с обнаженной грудью и распущенными по ветру волосами. И за этой красотой, над которой не один месяц работали плотники, создавая шедевр корабельного искусства, сбоку от выступающего вперед бушприта скрывалось круглое отверстие в настиле, именуемое гальюн, что, как оказалось, было весьма предусмотрительно, поскольку повернутый в плавании кормой к ветру парусник, постоянно омываемый морскими волнами, не источал характерного для таких мест зловония и не создавал неудобств для команды. Тем не менее был у гальюна специально назначенный чистильщик – профос, дополнительно следящий за чистотой и не допускающий возможности возникновения инфекции на борту.
Подробностей, описанных Клодом, оказалось достаточно для того, чтобы я прикусила язык и с остервенением принялась за мытье. В принципе эта работа не так уж сильно отличалась от той, которой мне приходилось заниматься, будучи послушницей в монастыре, где мне с подачи ненавидящей меня сестры Аньес частенько доставалась самая черная работа, от которой взвыла бы и привыкшая к труду крестьянка, не говоря уже о дочери короля. Но для монастырских обитателей я была никем. Лишенная особых привилегий, я была подкидышем Шанталь, не имеющей ни одной живой души, кто смог бы защитить меня и оградить от издевательств сестер.
Правду о моем происхождении знала лишь мать-настоятельница, но и она, согласно строжайшему запрету короля и для моей же собственной безопасности, вынуждена была ее скрывать, молча наблюдая за тем, как наследница боравийского престола прислуживает тем, кто в действительности не был ей ровней.
Я так измоталась, что в конце дня, услышав долгожданную команду «отбой», не раздумывая забралась в свой гамак, совершенно наплевав на то, что вместе со мной в матросской каюте спало около полусотни мужчин, добрая четверть которых состояла из темнокожих рабов, бежавших с вест-индских плантаций и предпочитающих погибнуть в бою с оружием в руках, чем пасть под плетью надсмотрщиков, собирая ненавистный сахарный тростник. Пока я – в мужской одежде и рядом Клод, всегда готовый закрыть меня собственным телом, я надеялась, что бояться их не придется, тем более, что мне уже доводилось жить бок о бок со всяким сбродом во «дворе чудес» и спать практически на голой земле, чтобы жаловаться на такую мелочь, как свисающий с потолка каюты гамак, раскачивающийся туда-сюда при каждом движении корабля. Нет, гораздо больше меня пугала перспектива встречи лицом к лицу с капитаном этого судна и того, что он может меня узнать. А учитывая то, как мы расстались, ждать хорошего от этого рандеву было всё равно что надеяться на то, что свиньи полетят.
Не передать словами, что я почувствовала, когда он прошел в двух шагах от того места, где я стояла. Бежать как можно дальше и в то же время подойти и вновь окунуться в завораживающую синеву глаз, а потом дотронуться до мягких и одновременно твёрдых губ, одним прикосновением к моим лишивших меня всякой воли и желания сопротивляться – вот то немногое, ужасно противоречивое, что охватило с головы до ног при его появлении.
Выходит, он и вправду был пиратом, и тот костюм, который я приняла за маскарадный, был его обычной одеждой. Боже, какой же нужно быть дурочкой, да еще и подслеповатой на оба глаза, чтобы принять этого статного красавца за изнеженного Ренарда, предпочитающего проводить время, волочась за чужими юбками, нежели, рискуя жизнью, броситься спасать незнакомку, как поступил капитан, вступив в схватку с де Клермонтом.
Руки непроизвольно сжались, вспоминая каменные мускулы, отчетливо ощущаемые даже через одежду. Таких не накачать в литературных салонах и на балах. Для этого нужно было быть моряком, каждую минуту бросающим вызов изменчивой морской стихии, сражаться с сотней осатанелых берберов и испанцев, и быть самым настоящим пиратом, похищающим, помимо сокровищ, гораздо более ценное – сердца прекрасных дам.
Жар подкатил к щекам при волнительных воспоминаниях о том, что происходило между нами под сенью алькова ровно до тех пор, пока он не услышал имя Ренарда.
Ренард…
Оно, наверное, к лучшему, что пути наши разошлись столь странным образом. Ему, не привыкшему ни к лишениям, ни к опасностям, вряд ли пришлась по вкусу та жизнь, которую он вынужден был бы вести, окажись он сейчас вместе со мной. Смог бы он прожить хоть день без того, чтобы не наставить рога очередному ревнивому муженьку или отказаться от вороха кружев, лент и перьев, которыми так любили украшать себя придворные щеголи при дворе его величества? Думаю, нет. До ближайшего порта, куда капитан приведет корабль, чтобы пополнить запасы съестного и питьевой воды и где мы с Клодом собирались сойти на берег, чтобы пересесть на другой корабль, отплывающий к берегам Италии, могут быть недели, а то и месяцы пути, в течение которых мой добровольный кавалер не раз и не два пожалел бы о том, что решился на такое безумие, как побег. Тем более во имя любви, которой на деле и не было вовсе, иначе он не стал бы мне изменять, да еще и с женщиной, по возрасту годящейся ему в бабушки.
Выходит, верно говорят: «Что ни делается – все к лучшему», ведь не будь той измены, неизвестно, что сделал бы с нами капитан, узнай он правду. Прогулка под килем в действительности может оказаться вовсе не такой романтичной, как звучит на слух. Не зря же моряки в таверне пугали ею друг друга, демонстрируя уродливые шрамы на лицах, будто изрезанных не самым острым ножом.
Впрочем, пора уже забыть о Ренарде, как и обо всем том, что я оставляю позади, ведь впереди меня ждет совсем другая жизнь, и как знать, может быть, где-то там, за горизонтом, я встречу любовь всей моей жизни.
С этими оптимистическими мыслями я кое-как повернулась на бок и, приноравливаясь к мерной качке, попыталась уснуть, но среди ночи проснулась от леденящих кровь звуков столь ужасного раскатистого храпа в исполнении по меньшей мере половины команды, что волосы на затылке встали дыбом. Я повернулась в сторону мирно посапывающего Клода. Счастливчик! Его не беспокоила такая мелочь, как чьи-то носовые трели. В отличие от изнеженных дворцовой жизнью барышень, он был к этому невосприимчив. Я вновь закрыла глаза и попыталась отключиться от царящей вокруг какофонии, как вдруг услышала новый звук, заставивший навострить уши. Где-то внизу, под нами, из трюма, где, как мне было известно находились запасы провианта и питьевой воды, донеслись звуки страшного надрывного кашля, который вызвал у меня серьезные опасения по поводу состояния здоровья его жертвы.
Все по-прежнему спали. И только меня человеческие мучения не смогли оставить равнодушной, и потому, сдавшись, я осторожно сползла вниз.
В едва различимом лунном свете, проникающим через маленькие, почти целиком завешенные окошки-иллюминаторы, двигаться приходилось почти на ощупь. Руки и ноги нещадно болели от непосильной работы, которой пришлось заниматься весь день до заката. Обойдя с десяток гамаков и стараясь приноровиться к качке, я осторожно подошла к выходу и прислушалась. Звук повторился, а затем я услышала грохот, как если бы на пол упало что-то тяжелое. Ни минуты больше не медля, я бросилась к люку и, приподняв тяжелую решетку, скользнула вниз по узкой лесенке, кляня себя последними словами за то, что не догадалась захватить свечу.
