– Тебе очень обидно, да?
– Какая разница, Линус? Какая разница? Главное – у меня открылись глаза. Я… Господи, ты хоть знаешь, как я себя жалею? Как у меня все плохо – родаки достали, на работе какая-то хрень, Анджела уезжает?..
– Это действительно очень плохо, – мягко ответил Линус. – Незачем делать вид, что все отлично…
– Да, но у меня в жизни есть и другое. Очень важное и ценное. – Адам по-прежнему теребил розу. – Ты точно ее не возьмешь?
– Нет. Ты вложил в нее слишком много смысла. Слишком много для одной-единственной розы.
– Да, наверное.
– Послушай меня, Адам. Я знаю, чего хочу. Мне не нужно все сразу, но кое-что все-таки нужно. Мне нужен ты – однако не любой ценой. Я хочу спокойно доучиться, хочу, чтобы рядом были друзья и ты среди них. Хочу видеть тебя голым в своей постели и в своем душе, и чтобы нам было весело, и чтобы ты был со мной целиком и полностью, а не как сейчас – процентов на семьдесят. При этом остальные тридцать процентов твоих мыслей – с Энцо. Ты все думаешь, а не вернется ли он к тебе, когда наконец устанет от поисков… не знаю, что он там ищет у себя в шкафу – Нарнию для гетеросексуалов, может быть…
Адам хохотнул, но Линус даже не улыбнулся.
– А ты-то знаешь, чего хочешь? – спросил он. – Ты хочешь выбраться из тюрьмы, я понимаю, но ведь есть множество способов это сделать. Ты уверен, что тебе нужен только один?
Он умолк. Адам все вертел и вертел в руках цветок – розу, которая теперь обречена остаться без хозяина, которую он купил по велению души, случайно наколов палец об острый шип. Адам вновь поднес шип к ранке и надавил: хотелось на секунду почувствовать боль…
…и опять это видение: целый мир пронесся перед глазами, быстрый, как судорожный вздох. Деревья и трава, озеро и лес, чей-то темный силуэт за спиной, допущенные ошибки, горе утраты и конец, конец всему…
Он заморгал и прижал палец к губам, совсем как в начале этого бесконечного переломного дня. Уходя, этот день оставил лишь медный привкус крови на языке.
Адам понял, что надо сказать.
– Я хочу вернуться с тобой на вечеринку, Линус, – проговорил он тихим низким голосом, словно до ужаса боялся не получить разрешения. – Я хочу поцеловать тебя у всех на виду. Чтобы все о нас знали. – Он поднял глаза и посмотрел на Линуса. То был самый страшный момент за день, но ведь отчаянный ужас – обязательный спутник надежды. – Я хочу тебя любить, – сказал Адам. – Если ты мне позволишь.
– Я не знаю, как ее отпустить, – обращается Королева напрямую к фавну. И это – еще один верный признак ее слабости. Она не только признается в неведении, но и просит низшее существо о помощи.
– А она знает, как вас отпустить, миледи? – спрашивает он, стараясь не выдать тревоги. – Ведь именно ее дух сперва пленил ваш.
– Нет, все было не так, – признается Королева. – Я сама ее увидела. Мне стало любопытно. В ней было столько боли, растерянности, недоумения. А теперь…
– Скрепы мира слабеют, миледи. До захода солнца всего несколько минут. Время духа на исходе, больше ей нельзя странствовать по этому миру, вы ведь и сами знаете. Она умрет, а с ней и вы…
– Мы суть одно целое. – Теперь в ее голосе явственно слышен страх, и это потрясает фавна сильнее, чем все катаклизмы уходящего дня. – Я не понимаю, где кончается она и начинаюсь я.
– Время на исходе, миледи. Этот мир…
– Его стены вот-вот рухнут. Растворятся. А с ними и он сам.
– Наш мир ждет та же участь.
Она поднимает глаза. Ее губы царственно и решительно сжаты, подбородок остер, и это вновь будит в фавне надежду. Уверенность в ее взгляде противоречит…
…а потом наступает миг, когда она словно бы исчезает, становится легка и прозрачна, как порыв ветра. Она видит свой дом – не только озеро, но и весь мир, все живые души, что пульсируют в нем, их чаяния и одиночество, и пленившего ее духа, и прочих духов, что по спирали расходятся от него, дальше, дальше и дальше – весь мир, в котором бьется жизнь, постоянно поглощая саму себя и возрождаясь заново, мир, которым Королева правила с незапамятных времен, когда никого, кроме нее, еще не было, – она видит его целиком, прошлое и будущее, все души, убитые и спасенные ею, и эту, одну-единственную, что нераздельно связана с нею, что обретается вокруг нее и внутри, и в ней, и с ней, и рядом, – душу, что простила убийцу и положила конец цепочке боли и смерти; а в самом конце она видит себя, всю себя, целиком, в одной-единственной капле крови, упавшей в судьбоносный день, в капле, с которой все началось…
* * *
…и тогда она понимает, что нужно делать. Это ее последний шанс.
– Пойдем домой, – говорит она, уверенная в своей правоте. – Встретим конец вместе, дома.
– Моя Королева…
– Да, я – твоя Королева, – кивает она. – И такова моя воля.
Времени осталось настолько мало, что на один головокружительный миг фавн едва не принимает решение возразить ей, потребовать, чтобы она нашла способ и поняла наконец, сколь многое стоит на кону…
– Возьмешь меня за руку? – спрашивает она.
Такого предложения фавн не получал за все вечности, что ей служил.
– Да, миледи, – отвечает он. – Вернемся же в наш мир и там встретим свой конец!
Он берет ее за руку.
8
Освобождение
– Ну, и что теперь? – спросила Анджела, когда они устроились на маленьком пирсе возле дома и болтали ногами в воде.
– Вопрос на миллион долларов, – сказал Линус, сидевший рядом с Адамом. Мелкие рыбешки мелькали в чистой и совершенно ледяной (несмотря на август) воде. Жители Фрома – не из тех, что любят купаться летом в озере.
– Ты сейчас про что? – уточнил Адам. Он все еще сжимал в руке розу – он держал ее, когда при всех поцеловал Линуса, и когда вечеринка вошла в самый разгар, и когда мир не рухнул. Он даже не смотрел на Энцо, так было правильно.
– Ну, для начала – про твоих родителей, – ответила Анджела. – Если станет совсем худо, ты всегда можешь пожить у нас. Всегда.
– Знаю, – сказал Адам. – Может, и поживу. Посмотрим. Может, Марти сдержит слово и встанет на мою сторону.
– Может, он на своей шкуре понял, каково быть блудным сыном, – добавил Линус.
– Главное, помни: наши двери всегда открыты. Я серьезно.
– Ага. Спасибо.
– А остальное? – спросил Линус.
– Ну… а что я могу? Через пару часов я вернусь домой и огребу по полной программе. У меня есть еще пара дней, потом либо придется выйти на работу, либо меня уволят. А до отъезда Анджелы в Европу осталась неделя. Бывает и хуже, да ведь?
