– Ты правда меня любишь? – спросил Энцо перед тем, как они поцеловались. На его красивом лице сияла одновременно удивленная и заинтригованная улыбка.
Что ж, все может быть. Ведь куда проще быть любимым, чем любить самому.
Деревья внезапно упираются в серый бетон. Она едва не падает в пустой воздух – такое чувство, что перед ней резко убрали стену.
Как это понимать? Она потрясенно оглядывается по сторонам.
Ноги у нее в порезах и ссадинах после долгой прогулки босиком по лесу. Земля там была покрыта не только лесным мусором – ветками, шишками, хвоей, – но и человеческими отходами. Разбитое стекло, ржавая тележка из супермаркета, огромное количество пластика всех – как на подбор отвратительных – оттенков. Одна поляна оказалась усеяна иглами от шприцов, которые так и вонзались ей в пятки, пока она наконец не посмотрела вниз (решив, что на нее напал дикобраз).
Крови почему-то нет. И боль приглушенная, едва ощутимая, словно доносится из другой комнаты.
Впереди, на противоположном конце забетонированной площадки, стоит ветхий, заброшенный продуктовый магазинчик.
Хочется пить.
– Хочу пить, – говорит она вслух.
– Здесь вам с этим вряд ли помогут, юная леди, – отвечает голос.
Человек. Мужчина. Его одежда, кожа, волосы – все цвета камуфляжной пыли, делающей его практически невидимым в тени старинной помойки, расположившейся у стены здания.
Она пытается ответить, пытается спросить, что это значит, но язык не слушается. Она лишь с огромным трудом повторяет то, что уже сказала, и хмурится. Почему говорить стало так тяжело?!
Человек выходит из тени и приглядывается. Его обожженное солнцем лицо похоже на бородатую морщинистую маску, однако на нем отчетливо видно беспокойство.
– Под кайфом ты, что ли?
Тут его голос меняется, словно он начинает говорить сам с собой:
– Небось наркотики… – Ну да, они самые. Там, в лесу, миллион лабораторий… Вот только лицо у нее… Наркотики плавят лица, а у нее лицо не расплавленное, нет-нет, ее лицо – как солнце на воде, дружище, солнечные блики на воде…
Затем он вновь обращается к ней:
– Вам нужен врач?
От слова «наркотики» у нее в животе словно закручивают винт – холодный, страшный, и изнутри вспархивают, будто удушающий ворох перьев, слова: не нужен, не нужен, не нужен…
– Не нужен, – отвечает она.
– Смотрю на нее, – говорит человек, – и не знаю, правду она говорит или нет, да и вообще – на мой ли вопрос она отвечает? А солнце, что жжет мне лицо, – совсем не то же солнце, что светит на нее, о нет, на нее светит другое солнце – преломленное водой, подвижное, живое, дышащее…
Он встает и как будто сам тому удивляется.
Затем вновь подает голос:
– Вы меня не бойтесь…
И уходит обратно в тень. Там он поднимает с земли уже открытую черную банку.
– Ладно, помогу вам – дам попить. Хотя вряд ли вам стоит много пить на такой жаре, под палящим солнцем.
Он делает шаг навстречу.
– Вот, юная леди, видите? Я не жду, что вы сами ко мне подойдете. – Глупо от нее этого ждать. Надо подойти первым. Слышишь? Надо. А вдруг она сделает тебе больно?
– Не сделаю, – отвечает она и сознает, что говорит правду.
Человек идет по серому бетону (идти ему явно тяжело и больно, однако он не медлит и не останавливается). В шаге от нее он замирает и протягивает напиток – тянется изо всех сил, будто знает, что она не в состоянии сделать даже шаг навстречу.
Она делает этот шаг и обхватывает его протянутую руку ладонями. От неожиданности он резко втягивает воздух. Теперь она чувствует его запах – немытой кожи, нищеты, крайнего одиночества. Она берет банку, все еще держа человека за руку. Раскрывает его шершавую ладонь и проводит по ней пальцем.
– Эта рука… – произносит она. – Эта рука меня убила.
– Нет, не эта.
– Такая же.
– Все руки одинаковые. Одинаковые и в то же время разные.
Она отпускает его ладонь и замечает банку в своей руке. От банки исходит сильнейший, почти живой запах дрожжей.
Она делает глоток. Вкус – словно грохот железнодорожного поезда, бой тимпана, свет маяка в тумане. Она смеется, пена струится по подбородку.
– Господи, я же терпеть не могла эту дрянь, – говорит она одновременно своим и совершенно чужим голосом. Потрясенно умолкает.
«Нет, я прежде не пробовала этот напиток», – думает она.
«Пробовала – и он мне страшно не понравился», – думает она.
– И то и другое – правда, – говорит она вслух.
– Так оно и бывает, – кивает человек.
– Скажите. Сколько нас? Сколько… меня?
– А сколько вам надо, столько и есть.
Интересно, сможет ли он дать ответы на все вопросы, что парят позади нее и над ней, словно стая зорких птиц, ждущих, когда же она оступится? Как она сюда попала? Куда идет? Что за шип засел в ее сердце?
Нет, конечно, нет. Сразу видно, что он очень встревожен, ему страшно за себя. Он ущербен, надломлен – подобно многим из них (из кого?), – и борется из последних сил. Она не находит в себе даже разочарования. Только жалость.
– Спасибо, – говорит она, с серьезным видом возвращая ему банку.
– Она возвращает тебе банку, – говорит человек. – Освещает тебя лучами солнца и благодарит.
– Верно, благодарю.
– Она тебя благодарит.
Человек провожает ее взглядом. Она идет по забетонированной площадке в сторону пустой дороги. Решительно, целенаправленно, не обращая никакого внимания на острые бугры и камни, впивающиеся ей в ноги.
– Она уходит, – говорит человек, делая глоток из банки.
Его лицо сохраняет прежнюю невозмутимость, когда из леса на парковку выходит фавн, цокая копытами по бетону, словно важный осел. Он очень высокий, около семи футов ростом, c мохнатыми ногами, рогатой головой и обнаженной грудью – весь он гол, как дикий зверь, и исходящий от него приапический козлиный запах прочищает нос не хуже ментола. Фавн тянется к человеку.
– Существо прикасается к твоим глазам, – говорит человек. – Это явно сон. Иначе и быть не может. Существо дарует тебе забвение – легкое и сладостное.
Фавн уходит, оставляя человека в состоянии эйфории. Только эту эйфорию он и запомнит, все остальное забудется, как сон. Взглянув на солнце, фавн устремляется вслед за девушкой. Впереди еще целый день, но он не бесконечен.
