– Вот, милый, у меня для тебя есть куриный бульон. Давай-ка выпьем его, не разливая.
Корхан, с аппетитом уплетавший суп, постепенно повеселел. И только Сеит чувствовал себя паршиво. Уложив ребенка в колыбель, он снова лег на тахту. Оставленный ему плов он съесть не смог. Его клонило в сон. Поерзав, он вытер со лба пот и закрыл глаза. Сеит постарался забыть о боли, расползавшейся от груди к спине. Возможно, так он сумеет уснуть.
Когда Леман вернулась домой после работы на чулочной фабрике, располагавшейся у старой мечети в районе Чемберлиташ, то чуть не расплакалась от увиденного. Корхан, мокрый до пояса, был весь заляпан едой и громко плакал. Сеит чувствовал себя хуже, чем утром: у него так и не нашлось сил, чтобы дойти до внука. Леман, взяв сына на руки, постаралась его успокоить:
– Как ты, папа?
– Сама видишь.
Леман ругала себя за то, что пошла на поводу у матери и оставила Корхана с отцом. Мать не имела права так поступать с ними.
Леман понимала, что у проблемы было только одно решение. Улыбнувшись отцу, она подошла к Корхану, поменяла его пеленки и напоила сына молоком. Ребенок успокоился. Леман вновь села рядом с отцом.
– Папочка, я возвращаюсь к мужу! – решительно заявила она.
– Не бывать этому! – отрезал он. Должно быть, Сеит вложил в свой протест последние силы. Он откашлялся и продолжил: – Не бывать этому! Ты ведь хотела с ним развестись?
– Папа, он просит прощения. Говорит, что любит. Не думаю, что он поступит так снова.
Сеит открыто выражал свое разочарование. Несмотря на то, что взгляд его утратил былой огонь, чувства все еще были очень сильными.
– Мы ведь принимали решение вместе. Ты говорила об уязвленной гордости. Кто же защитит тебя, если ты вернешься?
– Но и здесь дела не лучше, папа. Жизнь с вами не позволяет мне забыть о произошедшем…
Сеит прекрасно понимал, что его дочь хочет сказать. Однако после того горя, которое тот мужчина принес его дочери, он не хотел, чтобы Леман возвращалась к нему.
– А ты? Ты его все еще любишь?
– Да, люблю, – тихо ответила молодая женщина.
Она заметила, как в глазах отца блеснули слезы.
– Тогда ты обманула меня, Леманушка. Обманула.
Леман разрыдалась.
– Нет! Нет, я тебя не обманывала!
– Если ты после всего, что рассказала мне, вернешься к нему…
Он замолк на пару секунд. Слова, годами прежде произнесенные его отцом в Алуште, молнией пронеслись в его памяти. Что он делал? Должно быть, он сошел с ума. Однако сердце приняло решение гораздо раньше рассудка. Чувства опередили разум.
– …то больше не смей появляться в этом доме!
Он и сам не поверил в то, что сказал. Как он мог так поступить с любимой дочерью? Он ждал, что Леман скажет в ответ.
Леман же, молча выходя из комнаты, знала, что они с сыном одиноки и возвращаются в большой и полный лишений мир. Она чувствовала себя брошенной. Чувствовала, что у нее нет выбора. Ей хотелось броситься на грудь отцу и долго-долго плакать. Однако она больше не была маленькой девочкой, которой отец всегда мог подать руку… Она знала, что больше не может оставаться здесь.
Гордость, ранившая любовь
Леман трудилась на фабрике в Чемберлиташе до конца недели. В свой последний день на работе девушка получила три лиры. Впервые в ее кармане были деньги, принадлежавшие только ей. Однако она не могла продолжать зарабатывать, зная, что за ее сыном никто не присмотрит как следует.
Когда в субботу Леман вернулась домой, то обнаружила, что мать ушла за покупками. Шюкран, должно быть, тоже распланировала свои выходные. Отец чувствовал себя лучше и собирался прогуляться. Спустя некоторое время после его ухода снова приехал Наджи. Сабахаттин очень хотел, чтобы жена вернулась, и умолял его простить. Наджи пытался уговорить Леман поехать с ним:
– Леман, прошу тебя, не упрямься! Разве тебе здесь лучше? Сколько еще ты сможешь работать, оставляя сына своему отцу? Надолго ли тебя хватит?
Неделя, прошедшая после тяжелого разговора с отцом, упростила выбор Леман. Подумав, молодая женщина решила, что простить мужа будет легче. Она тотчас же собрала чемоданы. Машина стояла у ворот. Леман проследовала за Наджи, взявшим ее вещи. Усадив Корхана в автомобиль, она вернулась в дом. Написав письмо отцу, она спрятала листок под его подушкой и, в последний раз оглядев дом полными слез глазами, захлопнула за собой дверь.
Сеит, вернувшись домой, очень удивился тому, что дверь ему открыл Регаип-бей. Что ж, должно быть, дочь занята сыном. Поднявшись на второй этаж, он не услышал ни звука. С волнением человека, потерявшего нечто ценное, Сеит проверил все комнаты. Никого не было. Исчезли и детские вещи, к которым он так привык. Мужчина приложил ладонь к груди. Нужно было выпить микстуру. Когда он приблизился к треножнику, то заметил листок, торчавший из-под подушки. Сеит сел на тахту. Он догадывался, что там написано, однако в то же время понимал, что не сумеет прочесть письмо, стоя на ногах. После первых же строк его глаза наполнились слезами. Прочтение заняло для него целую вечность.
Папочка!
С Богом! Я больше не могу здесь находиться. Если вернусь к мужу, так будет лучше для всех нас. Благослови меня! Я буду очень по тебе скучать…
Леман.
Сеит, оперевшись о подушки, повернул голову к окну и долго вглядывался в окрашенные закатным солнцем облака. Рука, державшая письмо, дрожала. Его ясные глаза, терявшие свою синеву, затянулись пеленой слез, а иссохшие губы слабо прошептали:
– Ах, Леманушка…
Боль старой чинары
Связь Сеита с миром с каждым днем становилась все слабее. Он мог понять предательство своего тела. Однако то, что случилось с его семьей, он ни принять, ни понять так и не сумел. Он, как никогда, упорно пытался отыскать в себе былые силы. Семья разрушалась, и это губило его вернее болезни. Сеиту хотелось собрать всех вместе, заставить позабыть все былые лишения и обиды. Безвыходность ситуации добавляла ему страданий. Он не мог призвать кого-либо к ответу. В еде, питье, лекарствах – во всем был след тяжелого труда Мюрвет и Шюкран. И даже тогда, когда боль и лекарства усыпляли его сознание, груз, лежавший на плечах, не становился легче.
Дни проходили, и Сеит чувствовал себя все более бесполезным, а жизнь его постепенно утрачивала смысл. Он не протянул руку помощи Леман, когда та в ней нуждалась. Он всегда считал себя вправе распоряжаться жизнью других, но не сумел верно распорядиться жизнью любимой дочери. Что же еще он мог сделать? Сейчас – уже ничего. Он устал, очень устал.
Иногда его навещали Яхья и Осман. Яхья всегда, втайне от Сеита, оставлял Мюрвет немного денег. Только теперь даже беседы со старыми друзьями не приносили Сеиту удовольствия – они проходили вяло и без былого энтузиазма. Слова, со свистом вырывавшиеся из его груди, то и дело прерывались резким кашлем, а когда кашель прекращался, он обессиленно опускался на подушку. Где же были сейчас «Режанс», «Пера Палас» и ресторан Волкова? Куда исчезли хохот, песни, анекдоты? Беседы заканчивались, едва успев начаться, и гости уходили рано…
