– Ну, эти… «Не убий, не сотвори кумира…» Обычные такие заповеди, которые православные почитали две тысячи лет?
– Мир меняется, – сказал глубоким голосом отец Феодосий (наверное, Федор). В его маленьких глазах горела вера. Константин всегда отводил свои от этих маленьких поросячьих глазок. Они поедали любого, кто попадал в поле зрения. И если бы не обряд, то Спасский, скорее всего, давно лежал бы на столе вместо девушки, и отец Феодосий лично отрывал бы от него куски мяса и жевал сырыми. – Меняется и Церковь, как меняется и Отец наш, Бог! Иначе мир сгинет в тартарары!
– Это из мифологии, – буркнул себе под нос майор.
– Что-что? – прервал его Вергилий.
– Ничего, – замотал головой Константин, выдавив из себя улыбку. – Может, начнем?
– Братья? – отец Вергилий посмотрел на остальных священников, те кивнули. – Совет Братьев Второго Пришествия не имеет ничего против. Тогда начнем! Сын мой! Константин! Тебе уготована честь стать нашим братом и нести священные устои Новой Церкви и чистое олицетворение Очищения Господня по миру! Готов ли ты?
– Готов, отец! – кивнул бывший майор, пытаясь скрыть омерзение.
– Тогда тебе слово! Просвети Священный Собор Братьев, зачем тебе жизнь среди нас?
– Э-э-э… – протянул Спасский, – что именно мне говорить? Мне никто не рассказывал.
– Да просто расскажи о себе, задай вопросы, – пожал плечами Вергилий. – Нам важно знать о тебе как можно больше. Говори все, что пожелаешь, ведь за эти стены разговор не выйдет.
Как и ты, Спасский, если им что-то не понравится! Ну что ж, сами напросились, уроды!
Константин встал с колен и прошелся туда-сюда перед священнослужителями. Они хмуро смотрели, как их ученик и будущий брат не торопясь расхаживает по собору, задрав голову на почти скрытые сажей фрески Андрея Рублева. Он поворачивал голову от одного святого к другому, пока взгляд не остановился на изображении Страшного Суда. Там много святых братьев или апостолов – кто теперь знает? – сидели, держа в руках свитки-документы, свидетельства греховности взиравшего на них. Подобное происходило сейчас и с Константином, ведь напротив него уселись «святые» братья, готовые судить пятидесятилетнего мужчину, словно имеют на это право. Спасс остановился, обернулся к братьям и указал на изображение Страшного Суда.
– Не сочтите за идиота, но я старый человек. После Катастрофы немногие столько живут. Пятьдесят – почтенный возраст, и если ты дожил, то, в принципе, мог бы на пенсию уже идти. Согласны?
– Интересное начало, сын мой, – кивнул отец Иоанн. – Но, может, ближе к сути? Чем тебе не угодила фреска Страшного Суда?
– Да всем угодила, отец, – пожал плечами Константин. – Разве только напоминает вас. Вы как будто сошли с той картины и явили сюда свои светлые лики, чтобы судить нас. Чтобы судить и указывать путь! Я прав?
Широкие, отъевшиеся лица священников заулыбались. Им явно льстило подобное сравнение. А Спасский, меж тем, без тени улыбки поднял вверх руку. – Но позвольте, я изолью свои мысли, а то они будут жечь меня изнутри, разъедать, и кто знает, до чего доведут в итоге? Лучше высказаться сейчас, и… как это у вас принято? Очиститься?
– Исповедаться, – подсказал отец Вергилий. Остальные приглашающе и ободряюще махали руками. Мол, давай, не жалко, все равно ты никуда не сбежишь… И бывший майор заговорил. Четко, громко, во всю силу легких. Его голос эхом разносился под сводами и многократно возвращался к слушателям. Сначала они снисходительно улыбались, потом хмурились, а потом их лица превратились в совершенно не святые, злые маски…
– Братья! Святые братья! Я никогда в своей жизни не понимал, зачем это все? – Константин обвел руками собор. – Особенно когда мне было тридцать, когда еще не было войны, когда мирные жители шли и шли в эти якобы чистые и намоленные здания, построенные на святых местах, когда несли последние деньги и ожидали чудес, сравнимых с воскрешением Христа! Ведь у них не было никаких свидетельств, что за почти две тысячи лет с момента его воскрешения случилось нечто подобное! Кроме того случая с Иисусом, описанного в Библии, не случилось ни разу не то что воскрешения, но даже мало-мальски чудесного исцеления! А люди, как бараны, шли и шли, верили и верили, отдавали и отдавали последнее! А попы, словно пастухи, стригли и стригли свою паству, как овец. Только отрастет шерсть – стригут. Только успокоится заблудшая душа – «правильное» наставление и проповедь направят ее в нужное русло, чтобы ценная шкура не ушла налево… Чего это вы так побледнели, братья? На вас лица нет! Мне замолчать?
– Нет-нет, – махнул рукой отец Феодосий. Его маленькие глазки уже давно проткнули смутьяна, а руки порвали на тысячу кусочков. Святые отцы явно не чувствовали угрозы от Константина. – Продолжай!
– А когда случилась Третья мировая, я вообще перестал понимать смысл всех этих религий!
– Тогда зачем ты здесь? – спросил Вергилий.
– Наверное, чтобы поверить? – пожал плечами Спасский. – После смерти жены и дочек хотелось бы поверить во что-то светлое, что-то особенное, что-то, что сможет… воскресить, а не убить! Но…
– Но? Тебе не нравится наша религия? – Отец Иоанн возбужденно встал. Он показал рукой на мечущуюся на алтаре жертву. – Она позволяет нам жить там, где…
– Другие умирают? – перебил отца Константин. – Более того! Она позволяет вам их убивать! Не-не, не поймите меня неправильно, братья! Я не чужд убийств в целях выживания, но… чтобы Святой Церкви были не чужды убийства?
– Только ради жизни, брат, – подтвердил отец Вергилий. – Только ради нее!
Константин остановился и повернулся к отцам. Покачал головой.
– Церковь как главный убийца жизни? Странное предназначение для святого вроде бы заведения. Хотите притчу? Ну… мои мысли? – и, не дождавшись разрешения священников, продолжил: – Хотите устроить ад на Земле? Да легко, – думал я еще до Катастрофы. – Достаточно священникам сделать официальное заявление, мол, Бога нет, а мы вам все время врали. И что тогда? Атеисты пожмут плечами: «Мы вам говорили!» И станут жить прежней жизнью, потому что добродетели заложены в их воспитании. А верующие? Все те, кого сдерживала религия и ее заповеди? Что они будут делать? Хорошо, если не поверят, а если поверят? Что будут делать люди, которые боялись кары и не совершали многих поступков лишь потому, что Бог так сказал? А Бога нет… А мир такой жестокий… И нет заповедей… И вроде как «не убий» теперь ничего не значит. Все семь смертных грехов в одночасье прекращают быть смертными и вообще прекращают быть грехами. И вот теперь вы – без Бога, без религии и без веры, и руки ваши развязаны. Что вы будете делать? Что будет делать мир?..
Наверное, пусть лучше религия будет. Пусть лучше молятся, свечи ставят, службы служат, пусть лучше будут этим заняты, чем бездействовать и думы разные думать. Ведь думать вредно, особенно таким людям, которые на веру принимают любую сказку. Пусть лучше боятся божьей кары. А то кто его знает, скольких сдерживала одна лишь вера, если уж и с ней многие способны на страшное…
