– Красноармеец Щукин! – ответил ему Егор.
Одетый в телогрейку на халат стал записывать что-то в планшет.
– В «ГЛР», – снова произнес пожилой распорядитель в очках, накрывая полой шинели тело Фарафонова. – И укрыть их чем-нибудь надо. Померзнут, пока доедут. Путь неблизкий.
– Так нечем уже, Иван Иваныч, – ответил ему высокий в халате, почесывая рукой щеку. – В полку их не укрыли, а у нас не осталось ничего. Поедут побыстрее, а как еще?
Ответа не последовало.
Егор тяжело вздохнул. Холод страшно пронизывал тело. Болела нога. Рядом часто и хрипло дышал Фарафонов, иногда тихо постанывая и что-то неразборчивое бормоча себе под нос.
– Куда везти-то? – громко спросили из саней: – На Скуратовскую или в Чернь?
– Вам сопровождающего сейчас дадим. Он укажет путь, – ответил обладатель телогрейки, надетой поверх халата.
Глава 3
Егор проснулся от гудка паровоза. Он открыл глаза и увидел, как вереница саней, на одной из которых везли его и раненого Фарафонова, огибает позицию зенитчиков, умело замаскированную специальной сетью и отгороженную стеной плотно утрамбованного снега, из-за которого выглядывали зачехленные стволы крупнокалиберных пулеметов ДШК. За ними виднелись закопченные трубы, оставшиеся как напоминание о том, что здесь еще недавно стояла деревня, бурлила жизнь, звучал детский смех, гуляла домашняя птица, паслись коровы и козы. Точно так же выглядела и его родная деревня, оставшаяся пепелищем после подлого и разорительного налета фашистских стервятников.
По очертаниям местности: широкой поляне, опускавшейся к пригорку, за которым начиналась полоска леса, граничащего с проходящей железной дорогой, по колхозному скотному двору, расположившемуся на пологом склоне широкого холма, Егор узнал окрестности этого поселка. Потянулись занесенные снегом низенькие оградки деревенских садов, остался позади почерневший от времени колодец, украшенный шапкой снега, появились знакомые с детства, когда-то крытые соломой сельские домики, от которых сейчас остались лишь обугленные стены да почерневшие кирпичные остовы печей.
Ему стало больно на душе. Хотелось заплакать. Ком подступил к горлу. Здесь когда-то, до войны, жили его дальние родственники, к которым он всегда заезжал по пути из техникума, следуя с железнодорожной станции в свою деревню. Здесь его всегда радушно встречали, угощая целой кружкой теплого коровьего молока. На колени к Егору обязательно садилась одна из маленьких девочек – внучек пожилых хозяев дома, трудолюбивых крестьян, которыми славились эти места. Гостя начинали расспрашивать о житье в городе, о новостях. Потом разговоры заходили о ведении домашнего хозяйства, об урожае, о мелких напастях, случавшихся в деревенской жизни. Заканчивали разговор, как правило, передачей поклонов родителям с непременными пожеланиями здоровья и долголетия и обязательным в таких случаях приглашением в гости.
Иногда, когда в пути его заставал дождь, Егору доводилось ночевать у здешней родни. Тогда его клали на полати, ближе к теплой печи, где обычно спали старшие дети. И он засыпал, полный спокойствия и умиротворения, забыв обо всех заботах. Утром его будили позже всех, давая возможность хоть немного выспаться, зная наперед, что он будет этого лишен дома, где строгий отец непременно погонит парня с первыми петухами на работы. А председатель колхоза, узнав о возвращении Егора домой, поспешит пополнить им какую-нибудь из бригад, остро нуждающихся в рабочих руках.
Он знал это, но никогда не злоупотреблял гостеприимством родни. Старался встать утром вместе со всеми и непременно помочь по хозяйству, хотя бы немного – дрова поднести, воды подать. Лишь бы не быть обузой и всегда иметь возможность побывать у этих добрых трудолюбивых людей.
Сейчас он ничего не знал об их судьбе. Но очень надеялся, что им удалось спастись и устроиться, как смогли избежать гибели и нашли пристанище его родители.
Вереница саней двигалась в направлении местной церкви, лет десять назад переделанной в склад и клуб. Егор понял это, даже не видя еще купол без креста, едва только они миновали несколько раскидистых дубов, по рассказам отца, посаженных в этом месте сразу после освещения храма.
Сани стали возле входа в церковь. Вокруг стали суетиться и бегать солдаты в ватниках, женщины в белых халатах с накинутыми шинелями или телогрейками. Две из них, совсем молоденькие девушки, с красными, воспаленными от недосыпа глазами, подошли к Егору, стали сгребать с него на землю солому, обильный слой которой на них с Фарафоновым накидали еще в дивизионном санбате.
– Вставай давай, – сказала одна из девушек, протягивая Егору руки.
Он с трудом стал приподниматься с саней, пытаясь ухватиться заледеневшими руками за деревянные поручни. Девушки помогли ему и потом, держа под руки, практически на себе занесли в стоящий за церковью каменный дом.
Тепло от натопленной печи сразу взбодрило промерзшего до костей солдата. Ему стало легче от одной только мысли, что он наконец-то прибыл туда, где тепло и где ему помогут.
Егора разместили в пахнущем спиртом и еще чем-то помещении, разгороженном пополам простыней, за которой слышалась какая-то возня. Женский голос перебивал еле сдавливаемый мужской стон:
– Потерпи, дорогой, потерпи. Немножечко осталось. Надо потерпеть.
Мужчина продолжал гортанно и тихо стонать. Хорошо слышалось его частое дыхание, снова и снова прерываемое стоном. Изредка звонко ударялись друг о друга металлические предметы.
– Ну, все. Осталось повязку наложить, – вновь прозвучал красивый женский голос.
Девушки-санитарки стали помогать укладываться Егору на массивный деревянный стол, длина которого позволяла уместить на нем самого рослого человека. Предварительно они приняли у него вещмешок и стянули с почти негнущегося от мороза тела шинель.
Из-за простыни вышла женщина в испачканном кровью белом медицинском халате и белом платке на голове, повязанном сзади. Егор не сразу заметил ее. Он разглядывал стены и потолок помещения, в котором было одно единственное высокое и узкое окно; на потолке висела тускло светившаяся лампа.
Вошедшая женщина стала осматривать Егора. Потом сосредоточилась на его ноге. Только сейчас, когда она встала так, что свет из окна стал падать ей на лицо, он смог разглядеть ее. Женщина показалась ему невероятно красивой. Он поймал себя на мысли, что еще никогда не видел такой красоты женщину. Егор не мог отвести от нее взгляд, он буквально остолбенел.
Немного смуглая, с легким румянцем на щеках; ровная, гладкая кожа без единого изъяна. Высокий прямой лоб, верхняя часть которого была спрятана под тканью белого платка. Тонкие полоски гладко изогнутых темных бровей. Длинные, густые ресницы вокруг больших, выразительных серо-зеленых глаз. Прямой нос, заканчивавшийся четко прорисованным природой острием. Как будто вырезанные мастером губы, которые нельзя было назвать ни тонкими, ни пухлыми. Они были именно такими, какими должны быть: одновременно сочные и слегка бледные, без единого намека на помаду. Ровные скулы и подбородок, чуть выдававшийся вперед маленьким бугорком. Шея тонкая, но не длинная.
