– Делать-то все равно нечего. Так что можешь рассказать, – попросил Егор, восхищенный боевым опытом Николая.
Тот клацнул зубами о металл кружки с чаем и, посмотрев на пол, глубоко вздохнул. Потом перевел взгляд на собеседника:
– Ну, слушай. Хотя, что тут особо говорить. – Стало видно, что для него было нелегко вспоминать эти трагические истории.
– Если тяжело вспоминать, то, может, и не надо, – вслух пожалел Егор о своей просьбе.
– Нет, надо! Надо, парень! Может быть, это спасет тебе жизнь. А может, и еще кого, кому ты вправишь мозги, как я тебе сейчас. – Николай поставил кружку на пол. – Утром в бой уходила целая рота. А водку не успели раздать. Ну, не привезли, короче говоря, вовремя. К вечеру на исходную возвратилось не больше трети. Все злые. Нервные после боя. Всех трясет. Столько ребят потеряли. Еда в рот не лезет. Да и замерзла она вся. А водка не замерзла и как раз лезет. Да еще и своих погибших товарищей, как водится, помянуть надо. Ну и помянули. Вместо ста грамм на персону вышло по триста. А кому и больше досталось. У кого и своя заначка была. В общем, поминки в обычное пьянство превратились. А тут финны нагрянули. Так что выжили в том бою только те, кто больше своей нормы пить не стал.
Егор молча дослушал рассказ Николая. Он смотрел в пол и вспоминал, как часто в деревне в пьяном угаре кто-нибудь хватался за топор; как пьяный сосед, перебрав в очередной раз самогона, гонял свою жену по огороду, а потом дрался с отцом, заступившимся за побитую невестку.
– Не увлекайся этим делом, Егор! – произнес Николай и откинулся головой на кровать.
Он недолго пробыл в таком положении и, подогреваемый собственной энергией, резко сел, быстро обвел глазами палату и в тусклом свете керосиновой лампы громко произнес:
– Ну что, товарищи легкораненые, а также к ним себя причисляющие, покурим?
Иван оторвался от чтения оставленного комиссаром предпоследнего номера фронтовой газеты. Из-за печки выглянул один из Василиев. Немногословный Степан, собиравшийся уже заснуть, открыл глаза.
– К бою! – негромко сказал Иван.
– Заряжай! – послышалось из-за печи.
Солдаты стали неспешно сворачивать из клочков старых газет самокрутки. Кисет Ивана пошел по рукам под одобрительные возгласы товарищей.
– А еще, Егор, мне как-то один танкист рассказывал, как он пьяным на танке в бой ходил. – Николай, не отрываясь от изготовления папиросы, продолжал поучительное повествование.
Щукин бессильно лежал, укрывшись шинелью. Иногда он кривился от мучающей его боли в раненой ноге. Он пытался погладить больное бедро, но это не приносило ему облегчения. Еще не восстановившись от потери крови и нервного потрясения, он хотел только одного: забыться сном, вылечить рану, найти старшего брата и отомстить фашистам за сожженный родительский дом и свою деревню.
– Они тогда всем экипажем хорошо приложились к бутылке. Ну, все трое, – Николай поднял глаза на Егора, – а тут фриц попер, неожиданно. Поступила команда «вперед». А они-то уже думали, всё, до утра войны не будет. А тут такое. – Он старательно облизал край самокрутки и покосился на Ивана, как будто закуривал с ним наперегонки. – Короче говоря, ни танк вести нормально не получалось, ни прицелиться толком, ни пушку зарядить. Так, пошумели, пока в воронке не застряли. Хорошо, обошлось. Но с тех пор этот танкист зарекся пить перед боем, – он подмигнул Егору, который на секунду посмотрел в сторону Николая, – вот так, парень!
Они раскурили две самокрутки на пятерых. Николай сделал несколько глубоких затяжек и передал свою одному из Василиев, с костылем появившемуся из-за печи. Потом снова взглянул на Егора и спросил:
– Ты тут что-то сказал про красивую докторшу?
– Ну да! Она мне ногу обрабатывала утром. Красивая такая. Даже очень, – ответил без тени смущения Егор.
– Да-а! Женщина удивительной, я бы даже сказал, редкостной красоты, – с удовольствием протянул Николай.
– Эту крепость тут столько ловкачей пыталось штурмовать! – влез в разговор Иван.
– Вот-вот! Кто только не подбивал клинья к нашей красавице. О ее неприступности по госпиталю легенды ходят, – Николай снова откинулся на подушку из подложенного под простыню вещмешка, – Иван эти легенды даже где-то записывает.
После этой фразы все присутствовавшие в палате закатились громким и продолжительным смехом. А молчаливый Степан снова изрек свое:
– Балабол!
– Он как-нибудь даст тебе почитать. Там чистая правда написана. Ну, не может врать человек, который до войны несколько лет руководил одним из лучших колхозов в области, его продукцию возили на выставку аж в саму Москву! – Николай поднял вверх указательный палец.
Раненые в палате снова закатились смехом.
– А я смотрю, у нас все, раненые в ноги, лежат, – заметил Егор.
– В нашей палате только те, у кого ранение в одну ногу. В соседней, ну в той проходной комнате, через которую к нам идешь, там – в обе ноги. Они неходячие. Поэтому их в проходную комнату и положили, чтобы было проще заносить и выносить. Мы-то сами допрыгаем, если что.
Ответа Николая Егор уже не слышал. Слабость опять дала о себе знать. Он провалился в глубокий сон.
В сознании его снова всплыла картина вчерашнего боя. Снова в ушах звучал голос сержанта, подгонявшего солдат. Потом раздалось и понеслось над полем протяжное, надрывное и громкое «ура-а-а-а!», прерванное бьющим по барабанным перепонкам грохотом нескольких пулеметов. А потом – крики раненых, перемешанные с отборным матом.
Как просматриваемый заново, в очередном походе в кинотеатр, затягивающий фильм. Но только в этом случае картина не нравится. Совсем не нравится. Ее вовсе не хочется видеть. До паники не хочется. До боли в сердце, в голове. А тебе ее всё показывают и показывают. Не выпускают из кинозала. Привязывают к креслу и заставляют смотреть снова и снова.
Егор уже как будто проносится над полем боя. Он видит все с небольшой высоты. Видит вмерзшие в заснеженную землю тела красноармейцев в ватниках и шинелях, обнявших свои винтовки с примкнутыми к ним штыками. Эти тела, лежащие в неестественных позах, уже давно запорошены снегом. Глаза у многих остались открытыми, холодные стеклянные взгляды направлены на еще живых и других, пока не занесенных снегом. Они лежат рядом. Прячутся за ледяными телами тех, кто смотрит на них стеклянными глазами. Живые пытаются не шевелиться, стараются остаться не замеченными для палача-пулеметчика, щедро раздающего смертельные посылки тем, кто еще минуту назад, держа наперевес винтовку со штыком, бежал на него с яростным криком.
– Санитар! Санитар! – жалобно звучит чей-то совсем молодой, почти мальчишеский голос.
– Ма-ма-а! Ма-ма-а! – изводит душу другой.
– Егор, Егор, проснись, проснись, парень. – Егор открыл глаза. В темноте палаты он ничего не увидел, но распознал голос Николая. – Хорош воевать. Отдыхать пора. Подумай о чем-нибудь приятном, а то война тебя никак не отпускает. Оглушил тут всех своим криком. Навоюешься еще.
