За свою жизнь он успел обойти и объездить всю Европу, спал где придется: в подъездах, на пляже, под деревьями или в кустах, время от времени в дешевых мотелях, если были деньги, или в сквотах, если попадался подходящий. Никакого образования он не получил, но мать научила его читать по старой энциклопедии, так что Барри в точности знал, что значит каждое слово от G до I. Профессор Пирс считал, что его мать страдала шизофренией, которую Барри унаследовал. Но его болезнь проявлялась совсем не так, как у мистера Оллсопа.
Симптомы шизофрении обобщенно делятся на две группы. Первая, так называемые «позитивные» симптомы, подразумевает наличие галлюцинаций и причудливый, хаотический ход мыслей. Вторая, «негативная», включает в себя ослабление эмоций и отстраненный, отрешенный взгляд на мир, отсутствие мотивации и дезорганизованное поведение.
Конечно, термины «негативный» и «позитивный» не следует воспринимать в прямом смысле: оба набора симптомов негативны в том смысле, что мешают их обладателям нормально функционировать. Те, у кого преобладают позитивные симптомы, например, мистер Оллсоп, страдают так называемой «параноидной» шизофренией, у людей с негативными симптомами шизофрения считается «гебефренической» или «простой». Именно она наблюдалась у Барри. Для врача, конечно, важно иметь надежную и доходчивую систему классификации, в которую будут укладываться загадочные и непонятные симптомы, но для пациентов это не имеет никакого значения. Болезнь накладывает на них свой отпечаток, навсегда лишая возможности стать нормальными членами общества. Барри, вопреки статистике, удалось кое-как приспособиться, хотя нормальной его жизнь назвать было трудно. Большую ее часть он никак не лечился и постоянно кочевал с места на место, так что у психиатрической службы не было возможности вплотную им заняться.
Когда-то ему выписали лекарство от шизофрении, но, подозреваю, живя на улицах он никогда его не принимал. После каждой госпитализации – а их было множество – ему выделяли место в приюте, но стоило Барри выписаться, как он возвращался к старым привычкам. В его деле было полно писем от обеспокоенных руководителей приютов и социальных центров, в которых они сообщали, что он не появлялся уже несколько недель; мешки с его добром дожидались хозяина по всей стране. Барри же раз за разом возвращался к мусорным контейнерам, в которых родился, словно почтовый голубь. Мать его тоже туда явилась, когда поняла, что из-за эмфиземы и пневмонии больше не может бродить по свету, и там же умерла: ее тело нашли мусорщики. Барри частенько навещал это место, но не в память о матери, а просто потому, что оно для него символизировало безопасность. Поэтому меня не особенно удивило, что, когда мы ему предложили сходить куда-нибудь по его выбору, чтобы отдохнуть от больницы, он направился именно сюда.
Профессор Пирс посоветовал мне воспользоваться возможностью и постараться наладить отношения с Барри, но сейчас, стоя по колени в отбросах, я сомневался, что Барри нуждается во мне. Что я могу ему предложить, чего он сам себе не в силах обеспечить? По сути, он давал мне больше, чем я ему.
Мы уже не впервые встречались с Барри. На улице он был человеком уважаемым и популярным. Его все знали. Отстраненность и замкнутость – результат шизофрении – придавали его фигуре своеобразное величие, отчего остальные бездомные относились к нему с почтением. То, что Барри никогда не знал «домашней» жизни, почему-то внушало уважение людям, успевшим вкусить современного комфорта. Он был бездомным по рождению – свободным от счетов за телефон, налогов, проблем с канализацией и соседскими котами. Его помощь была неоценима, когда требовалось кого-нибудь найти. Хотя у Барри и не было настоящих друзей, он знал всех, и все знали его.
Сам он специально никем не интересовался, но сразу узнавал, если кому-то требовалась помощь, и понимал, что «Проект Феникс» эту помощь может предоставить. Однако стоило ему зайти к нам в офис, чтобы предупредить, что на улице у кого-то проблемы, его самого отправляли на осмотр к врачу, и он практически неизбежно оказывался в госпитале. Чтобы не рисковать, он договаривался о коротких встречах на улице с Линн, которую знал уже много лет и которой доверял. Линн сообщала о местонахождении Барри профессору Пирсу, тот получал требуемое одобрение еще от одного врача и социального работника, а потом выслеживал Барри, чтобы отправить его в больницу. Это делалось для его же блага, но Барри смотрел на вещи по-другому. Много лет он страдал от разных физических заболеваний. У него был гепатит, и периодически он ходил ярко-желтый. Кроме того, у Барри обнаружили туберкулез позвоночника, который не удалось вылечить до конца, так что ему требовался курс сильных антибиотиков и наблюдение специалиста.
На данный момент Барри находился в больнице уже около месяца. Поначалу он активно сопротивлялся госпитализации, но когда персонал начал подкармливать его по утрам вареными яйцами, Барри смирился и успокоился. Яйца он любил больше всего, а приготовить их на улице, где плита и кастрюля – явление редкое, не представлялось возможным. Я пару раз навещал его, но те первые посещения ни к чему не привели. Я просто сидел и смотрел, как Барри пялится в окно, видимо, гадая, сколько еще ему терпеть общество этого клоуна.
Когда пытаешься наладить отношения с пациентом, очень помогают сериалы. Мне вообще кажется, что их, вместе с отпусками, придумали специально, чтобы у дантистов, врачей и парикмахеров появилась завязка для разговора. Однако Барри пребывал в счастливом неведении относительно «Жителей Ист-Энда» и «Улицы Коронации», да и в отпуск ни разу не ездил, по крайней мере, в традиционный, с солнечными ожогами, обжираловкой, шлепанцами, смытыми в море, и нападением медуз. Тем не менее через пару недель после поступления он постепенно начал открываться. Он рассказал мне про свою жизнь, про мать и ее смерть, про то, каково ночевать на улице. Рассказы были отстраненные, без эмоций. Он говорил как будто сам с собой, а не обращаясь ко мне: не беседа, а серия отрывочных монологов. Он не углублялся в детали, ничего не повторял и никогда не задавал мне вопросов.
Прежде чем он попал в больницу на этот раз, мы уже встречались, когда я вместе с Линн разыскивал пациентов. Она знала, где обычно можно найти Барри, и безошибочно шла к тем мусорным бакам, которые он предпочитал, или в скверы, где любил сидеть в уединении. На меня он внимания не обращал; я сомневался, запомнил ли Барри мое имя. Обычно я стоял рядом с Линн, словно смущенный муж на коктейльной вечеринке, растерянно улыбаясь и кивая. Барри питал глубокое недоверие ко всем врачам, и я опасался, что мое присутствие на этих встречах может повредить его отношениям с Линн. Но вот как-то раз я шел по улице с мамой, которая приехала в город, чтобы сходить в парикмахерский салон. Мы с ней вместе пообедали и направлялись на дневной спектакль. Мы шагали по улице, оживленно разговаривая, и тут я бросил взгляд на противоположную сторону. Там был Барри. Его на пару часов отпустили из больницы, и он стоял на дороге один. Барри пристально на меня посмотрел, и мне стало слегка неуютно. Была суббота: я не работал и дежурил на вызовах.
Медицина вообще имеет тенденцию вторгаться в личную жизнь; после первого изнурительного года в качестве интерна я пообещал себе, что всегда буду отделять частную жизнь от профессиональной. Очень сложно переключиться, когда возвращаешься домой, оставить позади все, что стряслось в больнице за день, закрывая за собой входную дверь. Многие события имеют свойство возвращаться, вертеться у тебя в голове; пациенты не соглашаются покорно отступить на задний план.
