Однако в тот день, пока мы не встретили Барри, я ни разу не вспомнил о работе. Нам надо было перейти дорогу, а Барри глядел на нас с той стороны. По мере того, как мы к нему приближались, меня все больше охватывала паника. Что если он на меня закричит, сделает что-нибудь странное или непристойное в присутствии моей мамы? Я знал, что вероятность подобного развития событий довольно мала, обычно он на меня и бровью не вел, не говоря уже о каких-нибудь вызывающих поступках. Но меня тревожила возможность встречи с ним за рамками привычных профессиональных отношений. Мысли так и кружились в голове. Может, развернуться и пойти в другую сторону? Не переходить дорогу? Но тогда Барри поймет, что я его избегаю, а мне не хотелось ранить его чувства. Мы приближались к нему, и я предупредил маму:
– Вон там, на светофоре, мой пациент.
Я специально не сделал никакого указующего жеста и не взглянул на Барри.
– О, как мило, мой дорогой, – ответила она.
Я не был уверен, насколько мама представляет себе, чем мне в действительности приходится заниматься. Ее первоначальное беспокойство о том, что я работаю с бездомными и наркоманами, поутихло, когда в первую неделю меня не убили, а во вторую не подсадили на кокаин, так что она возвратилась к привычным тревогам о моем питании и теплом белье. Последнему она придавала большое значение: мама была убеждена, что, если бы больше людей носили теплое белье, общество избавилось бы, по меньшей мере, от половины нынешних проблем, наверное, потому, что людям слишком жарко бы было шевелиться, не говоря уже о том, чтобы вскрывать чужие машины или обворовывать пожилых дам. Одним из ее любимых развлечений было уверенно определять, кто его носит, а кто нет, – особенно, если этих людей показывали по телевизору, – и опровергнуть ее утверждения никто не мог.
Мы находились уже близко, и наши с Барри взгляды встретились; посмотрев мне в глаза, он немедленно уставился в землю. Я решил, что лучше всего будет просто улыбнуться, кивнуть ему и продолжать идти. Барри стоял, прислонившись к столбу светофора. Получилось так, что, когда мы поравнялись с ним, сигнал переключился и нам пришлось остановиться и подождать. Я улыбнулся ему и кивнул. К моему удивлению, Барри выпрямился и протянул мне руку. Я немного напрягся.
– Добрый день, Барри. Как поживаете? – спросил я.
Но Барри не смотрел на меня, он смотрел на мою маму. Внезапно, без всяких причин, мне стало страшно: не потому, что я испугался за ее безопасность, а потому что не хотел, чтобы два моих мира пересеклись. Для врача очень важно соблюдать определенную дистанцию. Пациенту это помогает тоже: если рассматривать врача только как профессионала, легче доверять ему свои интимные тайны, делиться подозрениями и тревогами, можно терпеть осмотры и исследования, не испытывая мучительной неловкости. Врач тоже защищен: на работе нам частенько попадаются разные неприятные персонажи, и некоторая отстраненность позволяет держать с ними дистанцию. Вот только мама моя об этом не знала. Возникла пауза. Барри продолжал на нее смотреть. Может, мне следовало их познакомить? Но я не знал, как отреагирует мама на мужчину без обуви и носков, с длинной грязной седой бородой. Отшатнется в ужасе? Зря я так думал!
Моя мама – учительница и работает с детьми с особыми потребностями. Мало что способно вывести ее из себя; исключением, правда, являются татуировки моей сестры и сделанный ею пирсинг пупка. Ко всем людям мама относится, как к исключительно достойным. К тому же, учителя умеют внушать окружающим безусловное повиновение. Как-то раз, когда она поздно вечером возвращалась домой, какой-то парень попытался ее обворовать. К концу их встречи он извинился, что причинил ей неудобство, и предложил помочь донести сумки.
– А что ты ему сказала? – спросил я, когда она мне позвонила рассказать о случившемся.
– Ничего особенного. Сказала, что нечего меня пугать, что я этого не потерплю, и что ему лучше не глупить и вести себя прилично, – ответила она, – он и послушался.
Вряд ли Барри сумел бы смутить мою маму.
Глазом не моргнув, она протянула ему руку.
– Здравствуйте, я Джулия, мама Макса, – представилась она.
Барри пожал ее руку и, как обычно на одной ноте, пробормотал себе под нос:
– Моя мама умерла 3 года назад.
Я задержал дыхание.
Мама, нимало не смущенная, продолжала:
– О, мне очень жаль! Наверное, это стало для вас тяжелым потрясением. Вы были с ней близки?
Барри кивнул, а потом стал рассказывать, как они с мамой жили на улице и заботились друг о друге. Моя мама внимательно его слушала, время от времени кивая. Так долго в моем присутствии Барри не говорил еще никогда. Я подумал, что он вообще редко имел возможность рассказать что-нибудь о своей жизни человеку, который не собирался упрятать его в госпиталь, или не отшатывался в ужасе от того, что он никогда не жил дома и не ходил в школу. Он определенно наслаждался выпавшим шансом. Моя мама задавала вопросы, но он ни разу не потянулся к своей бороде.
Я не сразу осознал, но в ту встречу что-то между Барри и мной изменилось. Когда я в следующий раз пришел его навестить, он держался совсем по-другому. Он по-прежнему был равнодушный и отстраненный, но, похоже, не возражал против моего присутствия и согласился сходить со мной на прогулку куда-нибудь, куда ему захочется. Оглядываясь назад, я не мог бы сказать, в чем было дело: в том, что моя мама выслушала его, не осуждая, или в том, что я в его глазах стал больше похож на человека – уже не безымянный доктор, а кто-то, у кого есть мама, как была у него.
Светофор опять переключился, и мы распрощались.
– О, он очень милый, – заметила мама, когда мы немного отошли.
– А ты видела, что на нем нет ни ботинок, ни носков? – спросил я.
– Да, это немного странно, – сказала она, – но я уверена, он носит теплое белье.
Барри тем временем знакомил меня со своей сокровищницей.
– Вон тот контейнер обычно лучший, – сказал он, помахав рукой в сторону самого дальнего.
Он выбрался из того, в котором сидел; я придержал контейнер за крышку, чтобы быть чем-нибудь полезным.
– Поверить не могу, что люди все это выбросили, – сказал я, рассматривая нашу добычу.
Помимо рубашки от Prada, Барри обнаружил четыре нераспечатанных сорочки от Marks& Spencer, пару едва ношеных кроссовок, которые кто-то связал вместе за шнурки, прежде чем выкидывать, кожаную куртку с дырой подмышкой, но в остальном совершенно целую, плюс кучу шариковых ручек, файлов А4, книжек и симпатичный абажур. Как ни странно, в мусоре оказалась флейта – прямо в футляре, вместе со свернутыми в трубку нотами. Кто выбрасывает такие вещи? Я представил себе родителя, недовольного выбором музыкального инструмента, который захотел его ребенок: «Тебе что, не хватает просто плеера?»
