При каждой нашей встрече я спрашивал, нет ли у него суицидальных мыслей.
– Только когда по телеку показывают Ферн Бриттон. Боже, до чего у нее противный голос! – отвечал он хохоча. Еще одна искра прежнего Малкольма.
– Я серьезно, – настаивал я.
– Ну конечно, я хочу покончить с собой. Думаю об этом ежедневно. Но сделаю ли я это? Нет. Я трус. Хотел бы я быть посмелее.
Такие слова мало утешали, но у меня не было другой альтернативы, кроме как выписать ему следующий недельный рецепт.
Я встал и открыл дверь. Малкольм, скривившись, попытался подняться, но несколько раз падал обратно на стул, прежде чем это ему удалось. Он взял свои костыли, осторожно прошел через дверь и двинулся по коридору. Я последовал за ним и усадил его в приемной ждать, когда за ним вернется скорая помощь. Сестра Штейн вышла из своего офиса и через приемную направилась к кабинетам, кивая пациентам по пути. Я попрощался с Малкольмом и побежал за ней, чтобы она подписала карту.
– У тебя был мистер Уолл? – на ходу спросила она.
– Малкольм? Да. Я ему выдал рецепт. Он по-прежнему употребляет героин, но только один пакетик в день, – ответил я.
– Бедняга. Боюсь, рано или поздно он покончит с собой, – сказала сестра Штейн, заходя в один из кабинетов.
Дверь захлопнулась у меня перед носом, но я, потрясенный, не мог сдвинуться с места. Потом протянул руку и открыл ее.
– Но как же! Не говорите так!
– Это правда, – констатировала сестра Штейн. – Каждый раз, когда он приходит, я удивляюсь, почему он до сих пор жив, – сказала она в своей обычной прямолинейной манере. – Посмотри на него. Его постоянно терзает боль, у него нет никакой жизни, нет семьи, нет жены. Ради чего ему жить? Я знаю его уже много лет. Он мне нравится, и мне грустно так говорить, но это правда. Он может отделываться шутками, но глубоко внутри, думаю, только этого он и хочет.
Я знал, что она не холодна и не жестока, но уверенность в ее словах больно меня кольнула. В то же время я понимал, что она, скорее всего, права, и какой тогда смысл проводить ему детоксикацию? Пусть принимает столько героина и морфина, чтобы полностью снять боль. Какая разница?
– Я тебе кое-что расскажу о боли, – сказала сестра Штейн, пододвигая мне стул и присаживаясь на краешек стола. Сестра Штейн и боль отлично сочетались друг с другом. Я порадовался, что у нее нет линейки в руке.
– Во Вторую мировую войну был такой врач, Бичер, – начала она. – Он работал анестезиологом и лечил раненых солдат. У многих были страшные ранения: оторванные конечности, шрапнель в теле и тому подобное.
Она сделала паузу, словно для того чтобы я все себе хорошенько представил.
– Однако он заметил кое-что странное. Больше половины солдат не жаловались на боль, несмотря на тяжелые ранения, и не просили обезболивающих. А вот в мирное время практически все его пациенты требовали обезболивания при травмах такой же тяжести.
Она откинулась назад. Я моргнул. И какой вывод мне следовало сделать? Сестра Штейн заметила, что я не понял смысл ее рассказа. Она пощелкала языком.
– Для солдат ранение было событием положительным – оно означало, что их демобилизуют из армии и отправят обратно домой. Для гражданских оно было трагедией, нарушавшей весь их привычный образ жизни. Бичер понял, что на восприятие боли влияет не только тяжесть ранения, но и обстоятельства, сопровождающие травму.
Я медленно кивнул.
– Я не сомневаюсь, что мистер Уолл испытывает сильные боли, но изоляция и отчаяние являются их причиной в той же степени, что и тот перелом. Он приходит сюда за рецептами на метадон, но в действительности мы дарим ему надежду.
Я вспомнил нашу сегодняшнюю встречу. На мой взгляд, ничего обнадеживающего. Сестра Штейн будто прочла мои мысли.
– Я знаю, сразу так не скажешь, но мы напоминаем ему, что ситуация может измениться к лучшему. Когда он впервые сюда пришел, то принимал в огромных количествах диазепам и опиаты. А сейчас не принимает. Боль его не стала слабей, но важно, что она и не усилилась, хоть мы и снизили ему дозу лекарств. Конечно, он по-прежнему может покончить с собой, но нам ни в коем случае нельзя опускать руки: если мы от него откажемся, боли станут тяжелей, и ему останется только положить всему конец.
Она подчеркнула последние два слова коротким кивком.
– Ну да, – медленно ответил я, – спасибо.
Я прошел обратно через зал ожидания – Малкольм уже уехал – и уселся в офисе дожидаться появления следующего пациента. Брюс учил новую пьесу, судя по всему, Пинтера, и, подняв на меня взгляд, не произнес ни слова, что было для него нехарактерно. Наверное, тренирует паузы, подумал я.
Я присел у стойки, еще более запутавшийся, чем обычно. Я думал, что случай Малкольма простой: героиновая зависимость, спровоцированная плохо поддающимися контролю хроническими болями. Казалось бы, все логично. Но теперь я начинал понимать, что дело гораздо сложнее, что тут задействованы и тело, и душа, и что проблема выходит за рамки психологии, фармакологии и неврологии.
– Бог ты мой! Улыбнитесь, док! – Молли приветствовала меня из зала ожидания через закаленное стекло. – Черт побери! Вы что, с таким вот лицом принимаете пациентов? – продолжила она. – Да одного вашего вида достаточно, чтобы захотелось уколоться. Так где же улыбочка для меня, а?
Я широко улыбнулся ей в ответ. Кто станет сердиться, если его отругает старенькая бабушка?
– Ну, скажу я вам, этот водитель в автобусе едва в глаз от меня не получил. Каждый чертов раз, как они меня видят, стоит мне подойти к дверям, их захлопывают перед моей чертовой физиономией, – отфыркиваясь, рассказывала Молли, кивая другим пациентам, дожидавшимся в приемной.
– Вы поэтому опоздали? – спросил я, так как успел заглянуть в расписание и заметить, что ее прием у Эми был назначен час назад.
– Не-а. Я ему заперла двери тележкой, прежде чем он успел их закрыть. Мне надо было кое-кому завезти smack, вот и опоздала.
Я сделал вид, что не слышал ее последние слова.
Взяв трубку, я набрал номер Эми.
– Молли пришла к тебе на прием.
– Она опоздала, – отозвалась Эми таким тоном, будто это я был виноват.
– Ну, она, понимаешь… опоздала на автобус, – сказал я.
Обычно если пациенты опаздывали больше чем на полчаса, их отправляли домой без консультации. Частенько они являлись с опозданием на несколько часов, если не дней, а с учетом того, что клиника была сильно загружена, без предварительной записи принимать их мы не могли. К тому же строгое соблюдение расписания позволяло клинике внести хотя бы какую-то упорядоченность в их жизни, которые в остальном проходили совершено хаотично. Кто-то охотно подчинялся и старался совместить прием в клинике с другими встречами или походом за покупками, но многие воспринимали это как неудобство и даже наказание.
