Я ожидал, что сестра Штейн набросится на Рейчел, но ничего подобного не произошло. Вместо этого она сообщила ей время следующего приема, напомнила, что она должна воздерживаться от наркотиков ради здоровья малыша, и проводила к выходу. Я был поражен.
Сестра Штейн вернулась.
– Почему вы не возмутились? – спросил я. – Я ей доверял, а она меня выставила полным идиотом.
Сестра Штейн нахмурилась. Внезапно я понял: тут не я беременный и не я принимаю наркотики.
– Вы и ваше мнение о себе здесь значения не имеют, – ответила она. – Если обойтись с Рейчел сурово, она больше не вернется. Пойдет куда-нибудь еще, продолжит принимать наркотики и сама родит. Мы не сможем за ней наблюдать, она не будет проходить осмотры, не обратится к акушерке и не станет принимать метадон. Ребенок либо родится мертвым, либо, если останется жив, не получит необходимой медицинской помощи и вскоре все равно умрет. Мы должны быть с ней осторожны.
Я кивнул, думая тем временем, что больше не хочу работать здесь. Я хочу милую, нетрудную работу в каком-нибудь месте, где медсестры щиплют тебя за зад, а пожилые пациентки дарят шоколадные конфеты. Весь остаток дня я бесстыдно себя жалел.
Осознать, насколько это было эгоистично, мне помогла (вы не поверите!) Флора. В тот вечер дома я рассказал ей про Рейчел и про то, как она меня подвела, о том, что люди не меняются и что я бьюсь напрасно. С самого начала Флора говорила, что я сумасшедший, раз согласился на такую работу. Вот почему я рассчитывал, что она непременно должна налить мне чаю и дать выплакаться в жилетку.
– У нас нет молока, – сказала она, когда я закончил.
Я все еще ждал, что она станет меня утешать. Но Флора молчала.
– Ну? – спросил я.
– Что ну? – буркнула она. – Что ты хочешь от меня услышать? Ох, бедняжечка Макс?
– Вообще-то да, – ответил я, – но только это должно быть искренне, и, может быть, ты все-таки сходишь в гараж за молоком?
Флора покачала головой.
Почему вдруг она на меня взъелась? Будь это Руби, я еще понял бы: она всегда придерживалась того мнения, что с недостатками мира приходится смириться. Ей нравилось, когда все летело в тартарары, но Флора же была эстеткой! Увлекалась живописью, любила цветы и всякие милые вещицы. Покупала мебель от Лоры Эшли – в съемную квартиру, боже ты мой! Она просто обязана была понять! Единственная пациентка, благодаря которой я верил, что тружусь не напрасно, оказалась обманщицей и поставила под угрозу не только собственную жизнь, но и жизнь еще не родившегося ребенка.
– Вот что, Макс, – сказала Флора. – Мы сидим вокруг этого стола вечер за вечером и обмениваемся историями. Моя работа совсем не похожа на твою, и мне нравится слушать про всяких выживших из ума бездомных и наркоманов.
– Правильно говорить «пациентов с зависимостью», – поправил ее я.
Флора закатила глаза.
– Каков бы ни был политкорректный термин, ты знаешь, что я имею в виду. Но из всего, что ты мне рассказывал, этот случай – самый важный. У тебя есть реальная возможность спасти человека, – сказала она, склоняясь ко мне.
– Но Рейчел не бросит героин.
– Я не о ней говорю. Она взрослая и может принимать наркотики, если ей так хочется. Но у ребенка нет возможности защищать свои права. Он ведь такой же твой пациент, как и она, понимаешь? Ты не можешь его подвести, потому что он ни в чем не виноват.
Глаза у Флоры горели. Раньше с таким пылом она отстаивала разве что декоративные подушки с узором в цветочек.
Очень быстро мне стало ясно, почему она так разошлась.
– Загляни завтра к нам в неонатальную реанимацию. Я покажу тебе младенцев, родившихся с героиновой зависимостью. Каждый раз, когда я их вижу, то жалею, что у меня не было возможности хоть как-то им помочь, дать в жизни лучший старт. А у тебя такая возможность есть. С Рейчел.
Флора прикурила сигарету.
– А если Рейчел не бросит героин? – спросил я.
– В этом-то и дело, – быстро выдохшись, ответила Флора. – Тогда ей нельзя оставлять ребенка. Ты можешь вмешаться, написать в социальные службы, дать ребенку хотя бы шанс побороться, когда он появится на свет.
Я встал и пошел в гараж за молоком.
На следующий день мы договорились с Флорой пойти обедать.
– Куда это мы? – спросил я, когда она повернула к своему госпиталю вместо ближайшего кафе.
– Я тебе говорила вчера вечером. В реанимацию для новорожденных.
Я, конечно, предпочел бы подкрепиться, но Флора была полна такой решимости, что я последовал за ней. Давненько я не оказывался в настоящей больничной обстановке. Почему-то она подействовала на меня успокаивающе. В отделении лежали только младенцы в тяжелом состоянии, нуждавшиеся в постоянном медицинском уходе. Многие появились на свет преждевременно, или во время родов возникли осложнения. Было до странности тихо; почти у всех кювезов стояли бледные мужчины и женщины, очевидно родители, которые смотрели на младенцев через прозрачный пластик или тихонько гладили их по головкам, которые казались крошечными по сравнению с гигантской взрослой рукой. Сестры сновали по коридору с подносами и микроскопическими бутылочками молока.
Мы подошли к одному кювезу. Рядом стояла медсестра, снимавшая показания с монитора.
– Это Макс, – представила меня моя спутница, – помнишь, этим утром я говорила, что собираюсь его привести?
Сестра поглядела на меня.
– Да-да, здравствуйте.
Она заметила, что я смотрю на ребенка.
– Такая хорошенькая, правда? Хотите ее подержать?
Я заколебался, вспомнив, как однажды уронил с верхней ступеньки лестницы своего хомячка.
– Нет, спасибо. Боюсь ее уронить.
Флора уже взяла малышку на руки. Она была прелестна.
– Хотя, может, и попробую, – сказал я.
Для начала, хомяк меня укусил. И вообще, все с ним оказалось хорошо. Ну почти.
Флора передала младенца мне в руки. Девочка почти ничего не весила и размером была где-то с мою ладонь.
– Это Анна, – прошептала Флора.
Я присмотрелся повнимательней. Малютка была вялая, с сероватой кожей. Она никак не реагировала на меня.
– А она… – я чувствовал, как меня охватывает паника, – …с ней все в порядке? Она выглядит… – я заколебался, – …мертвой.
Сестра покачала головой.
– Нет, все нормально, не беспокойтесь. Просто ей только что ввели морфин. Дети на опиатах всегда вяло реагируют.
От одной мысли, что такому крошечному существу дают столь страшное лекарство, мне стало нехорошо.
