Выбор фигуры Асквита оказался более чем удачен. Образованный, умный, уверенный в себе; его «принципы в зрелые годы были отчеканены в бронзе»; он всегда «прекрасно знал, какого мнения ему следует придерживаться». Казалось бы, вот он, идеал, — человек, который знает, чего хочет, который обо всем формирует собственное мнение и остается верным ему до конца. Но в понимании Черчилля это не лучшие качества, а в определенной степени даже — недостатки. Особенно когда речь идет о невольном «легком презрении» Асквита и подобных ему к «аргументам, личностям и событиям, которые не укладываются в их принципы глубочайших знаний и рассуждений». Жизнь не прощает подобного интеллектуального зазнайства и порождаемого им стремления к постоянству. Она, как правило, наказывает нежелание меняться и продиктованное этим нежеланием ощущение ментального превосходства. «Мир, природа, люди не двигаются, как машины, — вновь срывая маску, напрямую говорит Черчилль со своими читателями. — В живом мире нет резких граней, все округлено. Природа не проводит контрастных линий, они всегда смазаны. Условия так переменчивы, различные жизненные происшествия так неожиданны, а жизненный опыт — так противоречив, что гибкость суждений, умение занять немного более скромную позицию по отношению к внешним обстоятельствам составляют важную часть экипировки» любого человека, стремящегося добиться успеха
[1553].
Рассмотрев характерные особенности мышления Черчилля, вернемся в политическую часть его ойкумены. Еще один мировоззренческий пласт, который открывается в «Великих современниках», — это отношение к монархии. Наряду с упоминаемым выше очерком о Георге V, в сборнике содержатся эссе о двух иностранных суверенах. Начнем анализ с посвященного последнему кайзеру Германской империи и королю Пруссии Фридриху Вильгельму Виктору Альберту Прусскому, больше известному, как Вильгельм II.
Не считая присутствия на торжественной церемонии по поводу приезда Вильгельма II в Лондон в правление королевы Виктории, Черчилль лично встречался с главой Второго рейха дважды. Обе эти встречи произошли в Германии до начала Первой мировой войны. Первая — в Силезии (Бреслау) в 1906 году, на ежегодных маневрах германской армии. Вторая (небольшой формальный разговор) — спустя три года в Баварии (Вюрцбург), тоже на армейских маневрах. Свои воспоминания об этих эпизодах Черчилль напишет после завершения войны, в 1924 году
[1554].
Несмотря на все ужасы, через которые прошла его страна, а также несмотря на ту персональную ответственность, которую кайзер нес за развязывание мировой войны, Черчилль не испытывал к нему ненависти. В день заключения перемирия, 11 ноября 1918 года, он обедал в резиденции на Даунинг-стрит в большом зале, стены которого украшали портреты Питта, Фокса, Нельсона и Веллингтона. Занимавший в тот момент пост премьер-министра Ллойд Джордж предложил казнить Вильгельма II. Вскоре это предложение было активно поддержано народными массами и нашло широкий отклик на страницах газет. Но Черчилль высказался против
[1555], не отказываясь при этом, что «вина низложенного императора была больше, чем вина многих его советников, или больше, чем вина того национального парламента, который содействовал ему в объявлении войны»
[1556]. По его мнению, вопрос аутодафе кайзера не так прост, как кажется на первый взгляд. И для того, чтобы это продемонстрировать, Черчилль сначала показал, как осуществлялся поиск виновных и как все лучи ответственности сфокусировались наличности Его Величества. Когда специально сформированная комиссия начала искать виновных в Германии за совершение «поступков, противоречащих общепринятым законам войны», то она столкнулась примерно со следующим: «командующий корпусом ссылался на подчинение штабу группы армий, а группа армий непосредственно выполняла приказы главного Генерального штаба» и так далее до германского правительства, которое «поддерживалось германским народом и императором». Следуя простой логике, комиссия неизбежно добиралась до верхушки этой лестницы, а списки виновных включали в себя «всех главнейших деятелей Германии: всех командующих армий, всех наиболее известных генералов, большинство принцев и главным образом императора». «Но включать в список перечисленных лиц значило обречь на провал всю затею», — указывал Черчилль. И тогда, по мнению многих, «единственной практической мерой было повесить императора, который был высшей властью в государстве и де-юре отвечал за все совершенное его армией»
[1557].
Черчилль считал подобный вывод опасным. Особенно после того, как Нидерланды отказались выдавать скрывшегося на их территории в замке Дорн Вильгельма II, а фельдмаршал Гинденбург заявил, что всю ответственность за действия германской армии, начиная с 1916 года, он берет на себя, предлагая свою кандидатуру для суда. Кроме того, за своего отца заступился второй сын Вильгельм Эйтель Фридрих Кристиан Карл (1883–1942), также предложивший себя в руки Фемиды.
Все эти акты самопожертвования со стороны близкого окружения императора, а также ажиотаж ликующих масс и их требования скорейшей расправы создавало, по словам британского политика, ситуацию, когда «голова бывшего кайзера может быть украшена мученическим венцом, не суля ему, однако, обычных связанных с этим неудобств». «В истории вряд ли был такой момент, когда бы мученичество обещало столь высокую награду», — заявил Черчилль
[1558]. Он считал, что казнь Вильгельма II не сможет ни погасить огонь мести, ни вернуть понесенных потерь. Зато его смерть, как и смерть кого-либо из его соратников, родственников или подчиненных, пойдет на пользу посмертной славе самого кайзера. По его мнению, повешение кайзера является «наилучшим способом восстановления его исчезнувшего достоинства»
[1559]. «Постановка сцены в мрачных декорациях греха», «возложение на чело, с которого сорвана императорская корона, венца мученика», «искупительная жертва на эшафоте» — все это, предупреждал Черчилль, «позволит забыть о прошлом»
[1560].
Казнь не состоится. Вильгельм будет вести «спокойную, удобную жизнь без малейшего налета романтизма» в замке Дорн. «Он жил, чтобы стать свидетелем того, как яростная ненависть победителей остывает до презрения и в конечном счете растворяется в безразличии», — констатирует Черчилль в 1930 году
[1561].
