То, что ожидало Гинденбурга на посту президента, не смогло перечеркнуть успехов, достигнутых им на поле боя. Но смогло значительно омрачить для истории последние годы жизни победителя при Танненберге. «Величайшим пятном на карьере Гинденбурга, — считал Черчилль, — стало его поведение в отношении канцлера Брюнинга; и не только Брюнинга, но и миллионов немцев, которые по призыву Брюнинга доверили судьбу Гинденбургу, чтобы спасти себя от Гитлера и от всего, что с ним было связано»
’
[1696]. Рейхспрезидент шел на выборы 1932 года в одной упряжке с рейхсканцлером Генрихом Брюнингом (1885–1970), но после победы отвернулся от него, назначив за полтора года до своей кончины на место Брюнинга Адольфа Гитлера. «Лучше ничтожество, чем Нерон» — не самая лучшая посмертная слава ждет человека, которого клеймят такими словами. Но именно они прозвучат из уст философа Теодора Лессинга (1872–1933) незадолго до расправы над ним нацистов в августе 1933 года
*
[1697].
Черчилль также выскажет свое мнение о Гинденбурге-политике. «Мы не можем сказать определенно, какую роль он сыграл в том, что Германию охватили ужасные судороги, но можно с уверенностью утверждать, что в некоторые моменты эта роль была решающей. И славы ему этот факт не добавляет»
[1698]. Эти строки были написаны еще в августе 1934 года
для статьи в Daily Mail. При подготовке сборника «Великие современники» будет добавлен еще один уничижительный пассаж: «На последнем этапе мы видим, как стареющий президент предал всех немцев, которые переизбрали его на этот пост, пожав, пусть неохотно и презрительно, руку вождю нацистов»
[1699]. Самым лучшим для Гинденбурга оправданием столь неблаговидного поступка является, по мнению Черчилля, «маразм», когда дряхлеющий глава Веймарской республики уже «не понимал, что делает». Его «физическое, умственное и душевное здоровье» не позволяло ему осознать всю «ответственность за то, что он открыл шлюзы злу, обрушившемуся на Германию, а может, и на цивилизацию в целом»
[1700].
Прав был Ницше, который заметил однажды, что «каждый желающий славы должен вовремя проститься с почестью и владеть трудным искусством — уйти вовремя»
[1701]. Усвоит ли Черчилль этот урок? Отчасти. Когда в 1951 году он в третий раз в своей жизни приступит к формированию правительства, ему будет примерно столько же, сколько Гинденбургу в мае 1925 года, когда его впервые выбрали на пост президента Германии (даже время, прошедшее с завершения мировых войн для них совпадает — примерно шесть с половиной лет). Но британцу повезет больше. Хотя его страна будет переживать сложные послевоенные времена, Черчиллю не придется принимать судьбоносных решений и вступать в воды с мощным подводным течением, уносящим к нужде и лишениям миллионы людей.
Проанализировав очерки, посвященные конкретным персонажам, перейдем к рассмотрению сборника в целом. Начнем обзор с темы, которая объединяет сборник с другим сочинением автора, также написанным в 1930-х годах, — с автобиографией «Мои ранние годы». Эти две работы, которые отличаются и по стилю изложения и по характеру поднятых в них вопросов, объединяет одна важная для Черчилля образца 1930-х мысль — осознание неприятного, но неизбежного факта, что времена изменились. Причем изменились самым катастрофичным и довольно неприглядным образом: «Ни в какой другой период не было подобных метаморфоз, пронесшихся по всему миру, ни в одном другом периоде знания наука, богатство и мощь человечества не развивались с такой скоростью и так масштабно»
[1702].
Та же мысль высказывалась и в автобиографии: «Почти все общественные институты подверглись решительной перестройке. Были сметены ориентиры, простоявшие века. Под влиянием научных достижений изменилась жизнь людей, городов и стран». Описывая, чем «ознаменовалась поступь великой эпохи», Черчилль выделяет «тихую социальную революцию, насильственные политические перемены, широкое распространение социалистических принципов, несметную свободу от условностей и ограничений, глубокие перемены в сознании на уровне как народа, так и отдельной личности»
[1703].
С присущим ему историческим чутьем он отмечает смену эпох не только на примере Британии и не только в XX веке. К примеру, на страницах сборника он обращается к истории Франции. Предреволюционная Франция описывается в лице Фердинанда Фоша, олицетворением революционной республики стал Клемансо. Франция Фоша — это Франция «древняя и аристократическая», «культура и величие, этикет и церемониал которой оставили свидетельства по всему миру»; это «Франция кавалеров, Франция Версаля и в первую очередь Франция Жанны д’Арк». В облике Клемансо предстает иная Франция. Клемансо явился «призраком Французской революции в ее возвышенный час, до того как революция была захвачена грязными террористическими мясниками». Этот «антиклерикал, антимонархист, антикоммунист и антигерманец» во всем являл собой «французский народ, поднявшийся против тиранов, — тиранов тела и духа, тиранов чужеземных и внутренних, жуликов, проходимцев, мздоимцев, захватчиков и пораженцев»
[1704].
Нарисованные Черчиллем портреты не похожи друг на друга, но в совместной деятельности Фоша и Клемансо «французский народ увидел воплощение славы и жизненной энергии Галлии». Дополняя друг друга, Фош и Клемансо стали «представителями древней и современной истории Франции соответственно. Их разделяла кровавая река Революции. Между ними возвышались барьеры, которыми христианство отделяется от агностицизма. Но когда они смотрели на надпись на золотой статуе Жанны д’Арк „Сострадание ради Отечества“, когда они видели сияние ее поднятого меча, их сердца начинали биться как одно»
[1705].
Франция являла пример, когда противоположные тенденции из разных эпох способны объединиться вместе, представив единый облик народа. Но сможет ли Франция сохранить целостность, пройдя через мясорубку мировой войны? Смогут ли это сделать другие страны?
