На следующий месяц Черчилль вновь скрестил копья с Би-би-си, которое транслировало его выступление в Королевском обществе Святого Георгия. Для того чтобы избежать цензуры, он решил донести свою мысль до слушателей в иносказательной форме. Однако, прежде чем перейти к основной теме выступления, посвященной неэффективности дипломатических усилий Рамсея Макдональда по защите от нацистской угрозы, он выступил со следующим ехидным заявлением: «Мы должны быть осторожны. Видите эти микрофоны? Их расставили сотрудники Би-би-си. Представьте, в каком напряжении они пребывают, как накалена атмосфера в их роскошном офисе. Вообразите себе смятение сэра Джона Рейта, на аристократическом челе которого от волнения проступают капли пота. Этот благородный джентльмен держит руку на главном переключателе и вслушивается в каждое мое слово, гадая, не пора ли ему уже оградить простодушную аудиторию от моих непочтительных замечаний»
[2260].
Рейт принял иронию, направленную в свой адрес, достойно. «Расположившись в удобном кресле около камина, я слушал и остался доволен вашими упоминаниями Би-би-си и моей персоны», — сообщил он на следующий день после трансляции
[2261]. Черчилль поблагодарил Рейта, что тот «не стал возражать над подшучиваниями в свой адрес»
[2262].
Перепалки Черчилля с Би-би-си не были беспочвенны. «Независимая» радиокорпорация попала в сферу влияния государства. В марте 1936 года один из правительственных комитетов решил обратиться к радиовещательной компании, чтобы она «воздержалась от распространения независимых суждений и взглядов», касающихся внешнеполитической ситуации в Европе
[2263]. Черчилль был одним из первых, кто попал под мораторий, став персоной нон-грата для британской радиожурналистики.
Би-би-си была не единственной мишенью Черчилля в СМИ. В августе 1934 года, когда Daily Mail, освещая результаты плебисцита, заявила, что они являются «удивительной данью личного престижа Гитлера», Черчилль выразил свое «отвращение» этому изданию и его руководству
[2264]. В 1937 году он высказался против The Times, заметив на страницах Evening Standard, что «неудовлетворенность позицией» этого издания «уже давно испытывают те из нас, кто трудится над созданием сильного международного союза против потенциального агрессора». «Этот крупнейший орган печати, со всем его влиянием на правящие круги Британии и на мнение за рубежом, постоянно выступает адвокатом Германии в большинстве эпизодов, характеризующих ее политику», — возмущался Черчилль
[2265], считавший такую позицию недопустимой. «В такие времена безопасность собственной страны должна значить больше, чем выбор слов в высказываниях о других странах»
[2266], — пытался донести он свой подход до руководителей СМИ, но безуспешно.
Проблема была не в самой прессе. По мере становления нацистского режима в Германии и развития политики умиротворения в Англии, управление общественным мнением действительно стало набирать все более жесткие обороты. «В настоящее время британская общественность и пресса являются в большой степени жертвами нацистского Министерства пропаганды, и распространяемой им лжи», — делился Черчилль со своими сторонниками в июне 1934 года
[2267].
Черчилль был не единственным, кого волновало освещение истинного положения дел и усилившаяся цензура. Корреспондент The Times в Берлине Норман Эббот (1894–1968), о котором Черчилль сказал, что Эббот «никогда не извращал факты, он их просто сообщал»
[2268], и который в августе 1937 года был выдворен из Германии по ложному обвинению в шпионаже, еще в 1935 году выражал обеспокоенность тем, что издание печатает не все его материалы и отказывается принимать информацию о негативных сторонах нацистского режима
[2269].
Заняв пост премьер-министра, Чемберлен не только наследовал сформировавшуюся к тому времени систему взаимоотношений правительства с прессой, но и внес в нее свои существенные дополнения. Он не стал ограничиваться одними лишь брифингами. Он решил пойти дальше и кооптировать журналистов. Отныне некоторым счастливчикам оказывалась особая честь, и они могли рассчитывать на личное интервью или специально организованную утечку «горячих» сведений.
Кооптация распространилась не только на журналистов, но и на владельцев ведущих изданий. Владеющий Daily Express и Evening Standard Максвелл Бивербрук поддерживал хорошие отношения с Сэмюелем Хором, главный редактор Ehe Times Джеффри Доусон — с Галифаксом, а Джеймс Кимсли (1883–1968), издающий Sunday Times и Daily Sketch, и Уолдорф Астор (1879–1952) — The Observer, наладили тесные связи с Невиллом Чемберленом. Исключение составлял только друживший с Черчиллем лорд Камроуз, главным активом которого было Daily Telegraph — единственное издание тори, относившееся скептически к проводимой консерваторами внешней политике.
Одновременно с кооптацией дальнейшие шаги были сделаны и в отношении развития пропаганды. Огромная роль в этом принадлежала бывшему сотруднику MI-5 сэру Джозефу Боллу (1885–1961), который организовывал публикацию идеологически выверенных статей от имени министров и влиятельных тори, отслеживал мнение некоторых оппозиционно настроенных журналистов и депутатов, а также установил контроль над Truth, превратив его в рупор политики умиротворения.
Помимо британского правительства на Флит-стрит также оказывало влияние и иностранное государство — Германия, что было уже гораздо более угрожающим фактором. В ноябре 1937 года во время посещения Третьего рейха лидер палаты лордов Галифакс имел беседу с Гитлером, на которой фюрер выразил свое недовольство тем, что «распущенная» пресса Великобритании негативно влияет на отношения между двумя странами. Гитлер видел в СМИ основное препятствие в сохранении мира, считая, что «девяносто процентов всей напряженности создается именно журналистами». Галифакс спорить не стал, а по своем возвращении начал резкую критику изданий, авторов и карикатуристов, борющихся за объективность освещения международных событий. Будто своими репортажами, статьями и рисунками они угрожают миру в Европе
[2270].
