Самым опасным, по мнению Черчилля, было то, что одновременно с падением интеллектуальных и индивидуальных составляющих человечества метаморфозы коснулись той сферы, которая формирует общество и определяет его будущее, — сферы управления. «Современные условия не позволяют взрастить героическую личность, — с грустью констатирует он. — Министры и президенты, стоящие во главе крупных проектов, практические решения которых ежечасно связаны с множеством важнейших вопросов, больше не вызывают трепета. Напротив, они выглядят как обычные парни, которых будто на время попросили принять участие в руководстве»
[704]. «Отныне, — заявляет он, — великие страны управляются не самыми способными или лучше всего разбирающимися в их проблемах политиками, и даже не теми, кто имеет последовательную программу действий»
[705].
Но история не раз убедительно показывала, что общество не способно выжить без героев. Не сможет оно выжить и сейчас. Да только герои изменятся. Уже не будет титанов и гигантов, их век прошел. Новые кумиры будут безлики, близки и понятны обывателю. Все, что будет выходить за общепринятые рамки, стандарты и нормы, подвергнется остракизму.
Власть массы привела не только к обустройству на Олимпе середнячков. В обществе распространилось то, что Ортега-и-Гассет назвал «торжеством гипердемократии». «Сомневаюсь, что когда-либо в истории большинству удавалось править так непосредственно, напрямую, давая ход и силу закона своим трактирным фантазиям», — сокрушался философ
[706].
Черчилль также настороженно относился к предоставлению права участия в политической жизни всем слоям населения. Он считал, что «все процессы в человеческом обществе, являющиеся выражением общественного мнения, отличаются множеством ИЗЪЯНОВ»
[707]. Место здоровой парламентской системы занял «застенчивый цезаризм, обновляющий себя случайными плебисцитами». Партии еще продолжали функционировать и бороться друг с другом, но до всех этих телодвижений, «жестов и демонстраций» публике нет никакого дела. Всеобщее избирательное право «лишило палату общин уважения нации». Политическая система, создаваемая и оттачиваемая веками, оказалась в опасности. Но все эти негативные факты не вызывают в стране ничего, кроме «довольствия»
[708].
Наблюдая за приспособлением своих коллег к политической конъюнктуре, Черчилль задавался вопросом: могут ли парламентские институты «доверять хаотичному, необученному, закулисному руководству всеобщего избирательного права», либо «массы в своем стремлении к материальному благополучию снесут древние преграды и, поддавшись слепому инстинкту, создадут новые жестокие агентства недомыслия и консервации»?
[709]
Сама постановка подобного вопроса, ставящего под сомнение всеобщее избирательное право, отдает не только радикальным консерватизмом, но и определенной долей диктатуры, только не пролетариата, а аристократии. А как же право каждого на выражение своей точки зрения, как же быть с плюрализмом и свободой мнений, на чем так настаивал и что так отстаивал Черчилль? По мнению Ортега-и-Гассета, «гипердемократия» привела лишь к иллюзорному волеизъявлению, а реальный результат был совершенно противоположен — усиление государства. Последнее, по его словам, превратилось в «средоточие общества», «достаточно нажатия одной кнопки, чтобы гигантские рычаги молниеносно обработали каждую пядь социального тела». И то, что «массовый человек уверен в том, что он-то и есть государство», привело к «плачевным» результатам. «Государство окончательно удушит всякую социальную самодеятельность, и никакие новые семена уже не взойдут», — констатирует испанский мыслитель
[710].
Что же предлагает Черчилль? Свой ответ он изложил в статье «Как мы можем восстановить утерянную славу демократии», которая вышла в 1934 году в одном из январских номеров The Evening Standard. В предисловии к книге доктора Баттаглии он писал, что «право голоса, предоставленное всем, воспринимается многими, как пустяк»
[711]. Теперь он заявил более откровенно: «Право голоса лишилось своей ценности; то, что имеют все, не ценит никто». С учетом этой особенности, когда каждый получает право голоса и достигается так называемая «полная демократия», «система рушится». Уже сейчас, заявляет политик, треть электората не ходит на выборы. Остальные две трети, хотя и исполняют гражданский долг, по большей части поддаются «предвыборной лихорадке», увлекаются пустыми обещаниями и кричащими лозунгами. Больше нет места «последовательности в политическом мышлении или обсуждении»; всеобщее избирательное право не в состоянии защитить парламентский институт
[712].
При подобной постановке проблемы решение напрашивается само собой — необходимо менять избирательную систему. Черчилль предложил ввести стратификацию, усилив вес голоса определенных граждан. К таким гражданам он относит тех, кто либо «вносит большой вклад в благосостояние страны», либо «несет огромную общественную ношу». Понимая, что это слишком общее определение, он поясняет его на конкретном примере: каждому домовладельцу (который платит ренту либо налоги) предоставить второе или «множественное» право голоса. Другими словами, Черчилль предложил увязать власть и ответственность, дав больше прав влиять на принимаемые решения тем, у кого больше социальная нагрузка. Именно такая система, а «не простой подсчет носов», и является, по его мнению, настоящей демократией. Разумеется, многие останутся недовольны. Но, как справедливо заметил Черчилль: «Одной из самых великих иллюзий в политике является предположение о том, что всегда нужно стремиться удовлетворить желание каждого»
[713].
В принципе, описанный подход в итоге воплотится в жизнь. С одним существенным отличием: вместо справедливого (насколько это возможно) распределения права принимать решения власть будет сосредоточена директивно в руках узкого круга либо диктаторов, либо толстосумов.
Возвращаясь к сокрушительным последствиям подавления индивидуального начала, Черчилль также опасался, что, помимо рассмотренных выше негативных факторов, человечество ждет распространение машин, автоматов и роботов. «Везде, в каждой стране, в каждой сфере человеческой деятельности, мощь машин становится больше, в то время как власть людей — меньше», — напишет он в одной из статей в 1934 году
[714]. И здесь уместно задаться вопросом, что британский политик считал причиной произошедших перемен? В автобиографии «Мои ранние годы» он указывал на войну, изменившую систему ценностей людей и выпустившую на сцену истории новые общественные силы. Но что вызвало мировую войну? Примерно в то же время, когда создавалось эссе «Массовые эффекты в современной жизни», Черчилль работал над последним томом «Мирового кризиса». В нем он в очередной раз коснулся причин, приведших к Великой войне. Таких причин, «усугубивших кризис», было, по его словам, много, но на одной из них он остановился отдельно — всеобщее образование. «До тех пор пока образование было привилегией, доступной лишь немногим, вопросы языка и истории не вызывали раздоров; однако едва представители разных народов и конфессий были принуждены занять места за миллионами парт, как каждая классная комната в каждой деревенской школе превратилась в арену борьбы»
[715].
