Но, если следовать этой логике, неужели всех бед удалось бы избежать, если бы большая часть планеты осталась несведуща и безграмотна? Вряд ли. Да и всеобщее образование было тоже следствием. И Черчилль этого не мог не понимать. В своей статье он указывает на главную причину социальных перемен — прогресс!
И вновь мы возвращаемся к теме прогресса. И возвращаемся в биографии Черчилля, того самого, который на протяжении тридцати лет непрерывной политической активности ассоциировался в том числе и с этим явлением. Разве не прогрессивный потомок Мальборо в период своего руководства Адмиралтейством активно способствовал строительству нового типа судов с боевым оснащением, не имевшим на тот момент мировых аналогов? Разве не прогрессивный Черчилль распорядился перевести военно-морской флот с угля на нефть? Разве не прогрессивный Черчилль сделал ставку на развитие военной авиации? Разве не прогрессивный Черчилль, штурмовавший в составе уланского полка стены Омдурмана, уже в годы Первой мировой войны заявил о бесперспективности кавалерии?
Да, все это был Черчилль, который теперь утверждал, что прогресс вывел массы на передний план; прогресс развязал войну; прогресс изменил мир. Но готов ли человек к таким изменениям? Мир меняется, но человеческая природа остается неизменной. Человек не стал ни умнее, ни благороднее
[716]. Он так же способен на глупость и так же способен на подлость. Только возможностей для того, чтобы творить неблагожелательные поступки, у него стало больше, а сдерживающих факторов — меньше.
Все эти выводы в очередной раз говорят о кардинальной переоценке ценностей Черчилля, в мировоззрении которого все больше места начинает занимать консерватизм. Он не стесняется, а наоборот, открыто говорит об этом в своих статьях: «Разумеется, мой взгляд стал более консервативен. Когда я был молод, то полагал, что изменения — это хорошо. И чем их больше, тем лучше. Сейчас я придерживаюсь иного мнения»
[717].
В определенной степени на подобную переоценку ценностей повлиял возраст. Прав профессор Майкл Шелден, заметивший, что в жизни Черчилля настал период, когда все лучшее для него было связано с прошлым
[718]. А в будущем имелась лишь неопределенность и ожидание новых потрясений. Но дело было не только в личных факторах. Внимательно наблюдая за происходящими в мире изменениями, Черчилль приходил к выводу, что от «прогресса» ни его стране, ни гражданским свободам не стоит ждать ничего хорошего
[719]. Поэтому, в то время как мир устремился вперед к новым технологическим и социальным прорывам, Черчилль начал ностальгировать о канувшей в Лету эпохе. Причем эпохе даже не Эдвардианской, на которую пришлось начало его политической карьеры и достижение первых громких успехов, — но эпохе Викторианской, в которой формировалось его миропонимание. Начало 1930-х годов стало как раз тем периодом, когда, не теряя интереса к будущему, Черчилль начал все больше осознавать свою близость с прошлым. Отсюда его защита немого кино перед звуковыми фильмами, отсюда его предпочтение карманных часов наручным аналогам, отсюда его любовь к старым, а порой и архаичным словам и названиям. Отсюда появление новой темы в его сочинениях — а так ли необходим человечеству стремительный, необузданный, всепоглощающий и во все проникающий прогресс?
В своих размышлениях на эту тему Черчилль опирается на книгу Олафа Стэплдона (1886–1950) «Последние и первые люди: история близлежащего и далекого будущего», описывающую историю человечества со времен зарождения Солнечной системы. Стэплдон утверждает, что за прошедшие миллиарды лет на планете Земля было пятнадцать или шестнадцать цивилизаций, каждая из которых постепенно развивалась до пределов своего могущества, становилась властелином природы и после этого погибала. Но перед тем как кануть в небытие, каждая цивилизация достигала поистине удивительных успехов: она обладала большой продолжительностью жизни, располагала возможностями для наслаждений, недоступных современному человеку, путешествовала в космосе. Но смогли ли все эти свершения сделать наших предшественников более счастливыми? — спрашивает Черчилль. Смогли ли они найти ответы на «простые вопросы, которые человек задает со времени, когда едва обрел способность мыслить»: «Для чего мы здесь? В чем смысл жизни? Куда мы движемся?» Нет, не нашли, да и «материальный прогресс», какой бы формы он ни достигал, не может «принести душевное спокойствие». Политик указывает, что «этот факт гораздо более замечателен, чем все открытия, которые может совершить наука». Именно в этой неудовлетворенности заложена «самая лучшая надежда, что все будет хорошо»
[720].
Таким образом, задавшись вопросом, о том, необходим ли прогресс, Черчилль приходит к выводу, что, во-первых, какие бы достижения ни ожидали человечество впереди, оно не сможет достичь ни умиротворения, ни удовлетворения; во-вторых, именно в этой неудовлетворенности заложен главный двигатель прогресса; движение вперед остановится только тогда, когда сердце последнего человека перестанет биться.
В этих выводах содержится объяснение драматичного парадокса, пронизывающего жизнь Черчилля. С одной стороны, он, как человек мысли, осознал и описал опасность прогресса, с другой — как человек действия, сам активно способствовал научно-техническим достижениям. По сути, он сам создавал то, против чего выступал. Нагляднее всего это противоречие заметно в той немаловажной роли, которую Черчилль сыграл в изобретении первых образцов самого страшного на сегодняшний день оружия, ядерного. Он предсказал его появление еще в 1920-х годах, после начала Второй мировой войны санкционировал проведение исследований на государственном уровне, но затем, столкнувшись с нехваткой ресурсов, передал наработки в США. Символично, что именно в период премьерства Черчилля, в 1952 году, Британия шагнула в новый век, став ядерной державой. По словам Поля Элкона, «это можно назвать Роком, Судьбой, Провидением, Историей и Волей Господа, суть от этого не меняется. Черчилль, как и большинство других трагических фигур, имел дело с непреодолимой силой, толкающей его на разрушение собственных надежд»
[721].
Это что касается самого Черчилля, для человечества же, которое в ближайшем будущем станет обладать невиданными ранее возможностями, огромную роль будет играть сохранение нравственного облика. Лишь укрепление и соблюдение моральных ценностей сможет спасти мир от уничтожения. Без «Прощения, Жалости, Мира и Любви Наука может уничтожить все, что делает человеческую жизнь одновременно величественной И СНОСНОЙ»
[722]. Именно в этом призыве защиты человечества от непродуманных и опасных шагов содержится основой посыл Черчилля, призывающего не забывать при движении вперед, что от сегодняшних поступков зависит сохранность достижений предков и счастье потомков. Это огромная ответственность, но она в полной мере определена той «ужасной и опустошающей властью», которая оказалась в руках современного человека, и долг каждого на Земле распорядиться ей достойно.
