Призывы к нравственности никогда не потеряют своей актуальности. Но порой они звучат слишком обще, а Черчилль по своей природе был практиком. Его интересовали конкретные шаги, которые позволили бы сохранить и развить человечество. Именно поэтому, наблюдая за тем, как плебс встает во главе общественных механизмов и становится законодателем усредненных стандартов, он задается новыми вопросами: «Способно ли общество прожить без великих людей?»; «Способно ли оно успешно функционировать, когда его самые яркие звезды являются кинозвездами?»; «Способен ли жизненный дух получить живительную искру от машин?»; «Способно ли следующее поколение решить новые проблемы, руководствуясь здравым смыслом большинства, партийным маневрированием, собраниями, до бормотаний которых никому нет дела?»
[723]. Ясперс считал, что нет: «На поворотных пунктах существования, когда возникает вопрос, ведет ли путь к новообразованию или гибели, вынести решение может тот человек, который по сути своей способен взять в свои руки бразды правления, действуя и не считаясь с волей массы. Если возможность появления таких людей будет уничтожена, то наступит такой конец, который мы даже не можем представить»
[724].
Но вопросы, которые поднял Черчилль, оказались сложнее приведенного выше мнения философа. Да и сам его ответ требует пояснений. Наиболее известным выразителем теории доминирующей личности, питаемой и сжигаемой «волей к власти», стал немецкий мыслитель Фридрих Ницше (1844–1900). В его понимании «сверхчеловек» является следующим этапом развития человека. К таким сверхлюдям он относил и упоминаемого выше Юлия Цезаря, и так почитаемого Черчиллем Наполеона.
В XX веке Ницше и его теории о сверхчеловеке, «воле к власти», «философствовании молотом» и «толкании падающего» подвергнутся испытанию и переоценке. В нем увидят предтечу нацизма и апологета ужасов, захлестнувших мир в кровавом столетии. Но речь сейчас не об отшельнике из Сильс-Марии и не об ошибочных трактовках его воззрений. Важным было то, что аналогичные идеи о превосходстве индивидуального начала, о социальной стратификации, о ненависти к демосу высказывались задолго до Ницше. Ими была пропитана вся многовековая история философии и литературы. Их можно найти у Гомера (VIII век до н. э.), в египетской мифологии и у греческих философов: у нежелающего считаться с мнением сограждан Мимнерма (VII век до н. э.), у противопоставляющего себя плебсу Гекатея Милетского (550–476 до н. э.), у Гераклита (535–475 до н. э.) с его «многие — плохи», у требующего от граждан неповторимости Фемистокла (524–459 до н. э.), у «ненавидящего непросвещенную чернь» Анаксагора (510–428 до н. э.), у считавшего «человека мерой всех вещей» Протагора (490–411 до н. э.), у презирающего массу Аристофана (446–386 до н. э.), у Платона (428/427-348/347 до н. э.) с его учением об иерархии. «Если же ты ищешь царства хороших законов, то прежде всего увидишь, что в таком случае для граждан издают законы опытнейшие люди; затем благородные будут держать в повиновении простых, благородные же будут заседать в Совете, обсуждая дела государства», — наставляет «Афинская полития»
. Эти же идеи неоднократно высказывались и в дальнейшем, в том числе и в XIX веке: Гёте, Достоевским, Шеллингом (1775–1854), Бальзаком (1799–1850), Байроном (1788–1824), который словами своего героя Манфреда заявил: «Я со стадом мешаться не хотел»
. Нельзя не вспомнить и популярные строки Александра Сергеевича Пушкина (1799–1837) из знаменитого стихотворения 1823 года:
И взор я бросил на людей,
Увидел их надменных, низких,
Жестоких ветреных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких.
Пред боязливой их толпой,
Жестокой, суетной, холодной,
Смешон глас правды благородный,
Напрасен опыт вековой. <…>
Но готов ли мир к верховенству сверхчеловека, не в сфере творчества, а в области действия? Разве их было мало в истории? И к чему все это привело: непрекращающиеся войны, многочисленные революции, поругание одних идей и порабощение другими. Насколько далеко готов зайти человек, если отбросит костыли морали и примется направо и налево кроить мир по подобию своего субъективного мировоззрения и ограниченного восприятия? Задумывался ли Черчилль над этими вопросами? Наверняка. И у него перед глазами был ответ в виде Первой мировой войны. Этот ответ ему указывал на то, что власть человека над событиями — опасная химера. Мир слишком сложен, чтобы стать марионеткой в руках одного, пусть даже выдающегося человека. Над какой бы областью ни простерлась человеческая длань, всегда есть темная зона недопонимания и незнания. И чем больше амбиции, тем больше темная зона и тем масштабней несчастья, которые угрожают обществу.
Поэтому, задаваясь в «Мировом кризисе» вопросом о том, насколько «правители Германии, Австрии и Италии, Франции, России или Британии» были виноваты в развязывании войны, Черчилль дает однозначный ответ: «Начав изучать причины Великой войны, сталкиваешься с тем, что политики весьма несовершенно контролируют судьбы мира». Даже самые талантливые отличаются «ограниченностью мышления», в то время как «масштабные проблемы», с которыми им приходится иметь дело и к решению которых они подключаются из-за своей занятости лишь урывками, «выходят за рамки их понимания», эти проблемы «обширны и насыщены деталями», а также «постоянно меняют свои свойства»
[725]. Среди прочего, Первая мировая война — эта «кровавая неразбериха»
[726], в которой «все непостижимо»
[727], — стала потому из ряда вон выходящим явлением, что в отличие от многих драматических событий прошлого она «не имела повелителя». «Ни один человек не мог соответствовать ее огромным и новым проблемам; никакая человеческая власть не могла управлять ее ураганами; ни один взгляд не мог проникнуть за облака пыли от ее смерчей»
[728]. Великая война с ее масштабами событий, «выходящих за пределы человеческих способностей», «измотала и отвергла лидеров во всех сферах с такой же расточительностью, с какой она растранжирила жизни рядовых солдат»
[729].
То, насколько неуправляемой стала война и насколько бессильны современные полководцы, Черчилль предлагает рассмотреть на примере генерала от кавалерии Якова Григорьевича Жи-линского (1853–1918). Незадолго до начала войны он был назначен Главнокомандующим армиями Северо-Западного фронта. На этом посту он продержался меньше полутора месяцев, войдя в историю как главный виновник провала Восточно-Прусской наступательной операции. Черчилль не пытается ни обелить, ни осудить варшавского генерал-губернатора. Он лишь показывает на его примере, с какими трудностями сталкиваются современные полководцы, окруженные в удаленной ставке «почтительными подчиненными». Никто не мог упрекнуть Жилинского в отсутствии таланта, он «посвятил военной службе всю свою жизнь и считался военачальником высочайшего профессионального уровня». Но с момента начала боевых действий он оказался в ситуации, когда «доходящая до него информация была скудна или ее не было вовсе». Время от времени, «в соответствии со своими обязанностями», он посылал телеграммы, но «события показали, что эти телеграммы были ошибочны». Он сидел в тихом кабинете среди карт, покачивающихся знамен, редких депеш, которые все до одной были прочитаны противником, наблюдая за разворачивающейся «ужасной катастрофой». «Вот она, цена того блестящего ореола, что окружает пост главнокомандующего в современной войне! — восклицал Черчилль. — Какое надувательство! Какая насмешка!»
[730].
