В начале августа 1929 года Черчилль отправился в путешествие по Северной Америке. До отъезда он набросал предварительную структуру произведения и направил ее Эшли. Также он попросил его определиться с правилами поведения, распространенными в XVII-XVIII столетиях
[805]. Последнее необходимо было для подготовки объективной оценки героев книги. Учитывая, что биография писалась спустя два с половиной века после описываемых в ней событий, судить тех людей по современным стандартам следовало с особой осторожностью. Герои жили в иную эпоху и совершали поступки, руководствуясь принятыми на тот момент правилами и допущениями. «Стандарты поведения и моральные нормы — публичные и частные — меняются со временем, делая людей по большей части созданиями окружающей их обстановки», — замечал Черчилль; в то же время он признавал, что есть качества, например верность, ценность которых остается неизменной
[806].
Свой анализ ушедшей эпохи Черчилль начал с носителя верховной власти. Король был центральной осью, вокруг него вращалось все общество, и от него зависел каждый субъект этого общества. Он мог осыпать любимца богатством и подвергнуть травле неугодного. Доминирующее влияние одного человека, даже несмотря на наличие «независимых элементов, которые всегда были в английском обществе», накладывало неизгладимый отпечаток на социальный строй, определяя его основные особенности.
Первая — иерархичность. Самым главным было происхождение — основное мерило общественного статуса. Каждый, кому удалось подняться наверх, скрупулезно проверялся на предмет близости и продолжительности отношений с августейшей семьей, каждое достижение прошлых поколений служило предметом гордости потомков.
Вторая черта — непотизм. Когда критериями успешности служат не личные качества, а именитость предков, одним из самых распространенных средств продвижения становится протежирование. Черчилль сам был сторонником протежирования, правда, в своем выборе он предпочитал руководствоваться заслугами и способностями, нежели связями и родословной.
Третьей особенностью, частично вытекавшей из первых двух, была неприкрытая продажность. Предметом сделок выступало все: должности, звания, почести, вердикт суда и перо памфлетиста
[807]. Но и ставки были высоки. При неправильном выборе сторон вельможа расплачивался не только состоянием, но и свободой, а иногда и жизнью
[808]. Однако ничего другого, как играть в эту опасную игру, не оставалось. «Должности были едва ли не единственным путем к богатству», хотя занять их было невозможно тем, у кого не было средств
[809]. В целом же, в обществе были распространены «любовь к деньгам и зависть к богатым», что, как указывал Черчилль, объединяло XVII век с ХХ-м
[810].
Последнее замечание принципиально, поскольку Черчилль задался целью не только описать давно ушедшую эпоху, но и сравнить ее с современным ему веком. Для того чтобы растормошить своих читателей и заставить их думать, он сознательно вставил в текст следующую торжествующую конструкцию: «В наше просветленное и счастливое время мы можем немного напрячь свое воображение, чтобы осознать, насколько огромная пропасть отделяет нас от тех испорченных и далеких дней. Безопасно утвердившись на скале чистоты и добродетели, непрерывно полируемые всеобщим избирательным правом, мы в состоянии проявить терпимость и даже выказать прощение слабости и порокам ушедших поколений, не опасаясь при этом скомпрометировать нашу собственную целостность»
[811].
Во всем огромном литературном наследии Черчилля трудно найти более ироничный и одновременно хлесткий фрагмент, обличающий социальные проблемы, с которыми столкнулось британское и европейское общество в 1930-е годы. В XVII веке было много проблем, но были и свои преимущества, ныне утраченные. Например, религия. В то время вопросы веры «занимали такое же место в жизни общества, как спорт занимает сегодня», — сообщает Черчилль
[812]. Какой контраст — религия и спорт! Разумеется, вера в Бога слишком личное дело, чтобы давать на ее счет советы, особенно в эпоху настойчивой толерантности. Но для людей XVII века их близость с церковью имела важное последствие. Для них принципиальное значение, несмотря на всю их продажность и распущенность, представляла загробная жизнь и спасение собственной души. В отличие от теряющих ориентиры потомков, они «придерживались стойких взглядов по широкому кругу вопросов веры и, как правило, были готовы заплатить за них своей жизнью»
[813]. Поэтому в ходу были слово «долг» и выражение «смерть в бою всегда в чести».
Описываемая эпоха была более степенной. Люди ценили свое время и не тратили его понапрасну. Не было пустых разговоров и высасывающих средства увлечений. Люди меньше отвлекались на пустяки, больше размышляли, что помогало принимать взвешенные и продуманные решения. Книги читались, а не пролистывались. В поле дискуссий попадало лишь то, что заслуживало внимание, а по «фундаментальным проблемам и угрозам общество придерживалось единодушного коллективного мнения»
[814]. По мере научных открытий начнется постепенная деградация, которая приобретет планетарный масштаб после окончания Первой мировой войны. На смену продуманности придет легковесность, обстоятельность заменит суета, а принципы вытеснит оппортунизм. Дальше будет еще хуже. В 1976 году В. С. Высоцкий напишет жесткие, но провидческие строки: «…век двадцатый — лучший из веков — // Как шлюха упадет под двадцать первый». Нужно обладать ницшеанским задором, чтобы XX век с его мировыми войнами и гибелью десятков миллионов людей назвать «лучшим». Но с точки зрения достижений человечества, он действительно был в авангарде. За достижениями XX века пришла власть массы с ее филистерством, и новый век, если не произойдет переосмысления ценностей, усреднит и обнулит все прорывы и достижения человеческого духа.
В процессе работы над биографией своего предка Черчилль еще выскажет мнение относительно роли масс и роли лидерства в общественных процессах — более подробно мы рассмотрим его в конце главы. Сейчас же, завершая сравнительный анализ двух эпох, укажем на еще одно, бросившееся нашему герою в глаза отличие. Черчилль не собирался идеализировать XVII век. В нем было много грубости и жестокости. Но XX век достиг «высочайшей эффективности в бесчеловечной и безжалостной войне». Еще в «Мировом кризисе», перечисляя все беспощадные способы, к которым прибегало человечество для истребления друг друга в Первой мировой, он резюмирует: «Лишь пытки и каннибализм оказались единственными средствами, которые не использовали просвещенные, христианские государства». Да и то только потому, что «видимо, „польза“ от них была сомнительна»
[815].
