Помимо работы Мэнли Маколей также использовал произведения других проплаченных авторов. При этом он не просто заимствовал скандальные факты из чужих книг, не отличающихся достоверностью, но и обыгрывал их своим «язвительным воображением», что еще больше усиливало негативное впечатление от передаваемой информации
[849]. Маколей, по словам Черчилля, был «мастером колющей риторики и тщательно продуманного пренебрежения»
[850]; «трудно найти более искусного автора небылиц»
[851].
Черчилль вступает в дискуссию с Маколеем не только по ключевым вопросам биографии своего предка, но и восстанавливает истину в эпизодах его частной жизни. Например, он вносит поправки относительно внешности известного полководца
[852]. На четырех страницах он спорит с Маколеем об искренности отношений между Джоном и Сарой, завершая риторику известным абзацем: «Можно даже не пытаться догнать лорда Маколея. Великолепие и размах повествования несут его быстро вперед, с каждым поколением выводя на новые просторы. Нам остается только надеяться, что Правда будет следовать за ним так же быстро, чтобы закрепить ярлык „Лжец“ на фалду его элегантного и модного пальто»
[853].
Черчилль считал, что, опровергнув несправедливую критику, внесет значительный вклад в историческую науку; в его понимании, правдивое понимание прошлого «изменит исторические суждения и оценки нескольких поколений»
[854]. Однако проблема заключалась в том, что иногда он и сам скатывался в темную область пристрастности и тенденциозности. В одном из фрагментов он настолько увлекся обелением Мальборо, что, как говорят, «перешел на личности». В частности, пытаясь объяснить «скупость» своего предка, он сообщил читателям, что Маколей признавался, будто принял должность в Верховном комитете по делам Индии исключительно ради улучшения собственного благосостояния. Пусть так, но какое отношение поступки Маколея имели к истории герцога Мальборо и событиям более чем двухвековой давности?
[855]
Крен в сторону Маколея не остался незамеченным. Одни критики оценили успехи, достигнутые автором в очищении образа «народного героя»
[856], другие считали, что Черчиллю «изменило чувство меры»
[857], а третьи находили, что выпады против покойного историка только портят общее впечатление. Например, Альфред Дафф Купер, который сам отметился замечательной биографией Талейрана и с которым обсуждалась рукопись первого тома, считал высказывание о «лжеце» двойной ошибкой. Во-первых, Черчилль, проявив недопустимые эмоции («злобу»), отошел от объективности повествования и к тому же использовал «неподобающий язык». Во-вторых, оперируя фактами, Черчилль мог бы остаться на одном уровне с Маколеем, но, развешивая ярлыки, «опустился до уровня озорного школьника, дразнящего преподавателя за его спиной». «Со всеми его ошибками, Маколей был великий художник, — сказал Купер своему другу. — Если вам так угодно, назовите его историческим романистом. Сравните его, наконец, с Вальтером Скоттом…»
[858].
Купера поддержал профессор-историк Луис Бернстайн Намьер (1888–1960). По мнению Намьера, автор уделил слишком много внимания персоне почившего вига, «испортив тем самым собственное описание образа Мальборо». В книге практически нет мест, где бы, обсуждая тот или иной поступок предка, Черчилль не «отходил бы в сторону и не вдавался в спор с тем карикатурным образом, который оставил Маколей». В результате, с сожалением констатировал Намьер, «прочитав вашу книгу, я окончательно убедился в том, что изображение Мальборо Маколеем ошибочно, но взамен я не смог получить образ полководца, который был бы настолько же выразителен, как созданный вами, к примеру, портрет Вильгельма III». Намьер считал, что сочинение только выиграло бы, если бы Черчилль убрал все разбирательства с Маколеем в отдельное приложение, не отвлекая внимание читателей от описания главного героя. «В таком случае вы бы избавили свой труд от полемической составляющей, которая раздражает в великом произведении искусства»
[859].
Без упоминания выпадов в сторону Маколея не обходятся и последующие исследователи. Так, Рой Дженкинс полагает, что первый том «Мальборо» отличает «неистовая пристрастность». Словно «доказать несостоятельность» выводов Маколея было главным (после улучшения своего финансового состояния) побудительным мотивом написания этого труда
[860]. Джон Лукач считает «неумеренную карающую кампанию против Маколея» «очевидной ошибкой»
[861]. Профессор Питер Кларк идет еще дальше. По его словам, теряя чувство меры, Черчилль слишком часто выступает не историком, а адвокатом, последовательно защищающим своего «клиента» перед читателями-присяжными. Создается впечатление, что перед нами не Черчилль-писатель, а Черчилль-политик, обращающийся с прошлым, как с настоящим: он с такой же неистовостью, энергичностью и решительностью громит Маколея, как на другом участке сцены разбивает предложения лорда Ирвина и Стэнли Болдуина по индийскому вопросу. Причем, в отличие от индийской кампании, на страницах своей книги Черчилль оказался более успешен. Он одержал верх над противником, но цена, которую приходится платить за эту победу, сказалась на качестве всего произведения, которое, как заметил Кларк, «обезображено» борьбой с Маколеем
[862].
Если посмотреть на творчество Черчилля в целом, то примерка мантии адвоката была для него обычным явлением. Он защищал своего отца в «Лорде Рандольфе», себя — в «Мировом кризисе», своего предка — в «Мальборо». Именно на эту особенность обратит внимание писатель-романист Артур Ивлин Во (1903–1966), когда в начале 1960-х годов выразит сыну нашего героя недовольство разбираемым произведением, назвав его «делом изворотливого барристера, но не объектом литературы»
[863].
