За тридцать три года до описываемых событий двадцатичетырехлетний Черчилль направлялся на пароходе почтовой службы «Дунноттар Кастл» в Южную Африку. В своих корреспонденциях в Morning Post он писал, не скрывая веселого настроения: «Прививки против брюшного тифа делаются каждый день. Доктора читают лекции в салоне. Один укол сыворотки предохраняет, второй гарантирует защиту от приступов. В поддержку этого эксперимента приводится замечательная статистика. Почти все уже дали себя убедить. Незамедлительно следует операция, и на следующий день изнуренные фигуры выползают на палубу с высокой температурой и ужасным самочувствием. Спустя еще день все выздоравливают и делаются замечательно невосприимчивыми к болезни. Другие, вроде меня, считают, что мы стоим лишь у порога возможной болезни, ни во что не верят и полагаются на „здоровье и правила гигиены“»
[905].
В 1882–1883 годах тифом переболела леди Рандольф, мать Черчилля
[906]. Во время поездки по Баварии тифом заразился сам Черчилль. Состояние политика оказалось настолько тяжелым, что его даже не решились перевозить в Англию, а госпитализировали в больницу доктора Герхарда Хромада
в Зальцбурге, где он и провел следующие две недели. «Какой же зловещей удачей вы обладаете каждый раз, когда выезжаете за границу», — прокомментирует Марш новость о заболевании своего патрона
[907].
Вспоминая все неудачи, которые выпали на долю Черчилля за последние десять лет, начиная с аппендицита в 1922 году, Торнтон Баттерворте процитирует слова своей супруги: осталось переболеть ревматизмом, и «больше уже нечего бояться»
[908]. На самом деле поводов и для страха, и для беспокойства было предостаточно. Ходили слухи, что заболевание Черчилля вызвано не естественными причинами — будто бы его пытались отравить питьевой водой
[909]. Но, как и в Нью-Йорке, политик не винил никого, кроме себя.
Несмотря на тяжесть сразившего его недуга, он поправлялся достаточно быстро и в двадцатых числах сентября уже вернулся в любимый Чартвелл. «Чувствую себя разбитым, но еще неделя, и надеюсь прийти в норму», — делился он с 9-м герцогом Мальборо 25-го числа
[910]. Не дожидаясь полного выздоровления, он продолжил работу над книгой. В тот же день, 25 сентября, он пригласил к себе Мориса Эшли, Вайолет Пирман, и начал диктовку.
Работа в основном проходила в спальне. Черчилль лежал на кровати, около которой на стульях расположились секретарь и помощник с кипой бумаг. Но недооценивать серьезность заболевания было ошибкой. На третьи сутки после напряженной работы политик захотел немного пройтись по саду. Во время прогулки он стал бледнеть и вскоре потерял сознание. В срочном порядке его госпитализировали в одну из частных больниц Лондона. Как оказалось, у него открылось кровотечение тифозной язвы, и следовало благодарить Всевышнего, что все обошлось
[911].
Несмотря на плохое самочувствие автора, написание книги все же сдвинулось с мертвой точки и, постепенно набирая обороты, стало продвигаться вперед. В конце все того же сентября Черчилль не без удовлетворения сообщил Харрапу о завершении девяти глав общим объемом девяносто тысяч слов
[912]. Это была хорошая весть. Плохая новость состояла в том, что проект стал разрастаться. Черчилль планировал увеличить общий объем произведения с двухсот пятидесяти до трехсот тысяч слов
[913]. Предлагая это нововведение, он приводил множество доводов в пользу расширения проекта. Что на это мог ответить издатель? Увеличение объема стало результатом творческого метода Черчилля. Выше уже были рассмотрены несколько его особенностей. Остановимся еще на трех.
Первая — скорость. Черчилль в полном смысле слова был профессиональным писателем. Написание книг, статей и эссе было для него профессией, которая обеспечивала его и его семью. И, как у большинства профессиональных писателей, величина его гонораров напрямую зависела от объема написанного текста. А учитывая, что вкусы автора были далеко не спартанские, то и писать ему приходилось довольно быстро, чтобы успевать зарабатывать средства для удовлетворения своих бессчетных потребностей. Одним из следствий высокой скорости стала объемность изложения — времени на сокращение текста порой просто не оставалось. Безусловно, это влияло на качество, однако, учитывая многочисленные правки, а также стилистическое мастерство автора, потери были незначительны. Но читателю приходилось потрудиться, чтобы ознакомиться со всем произведением.
Вторая особенность связана с тем, что тексты Черчилля не были написаны в строгом смысле слова. Они были надиктованы. Причем диктовал их человек, закаливший свой меч в ожесточенных диспутах палаты общин. Мысли Черчилля текли не хлипким ручейком, а извергались мощнейшим потоком раскаленной магмы из кратера его интеллекта, так что и с этих позиций о краткости тоже приходилось забыть.
Наконец, третий фактор заключался в том, что Черчилль обожал цитировать в своих книгах исторические документы, активно вплетая в канву произведений письма, докладные записки и меморандумы. Столь щедрое цитирование добавляло основательность авторскому труду и отсылало к многотомным биографиям Викторианского периода. Вспомнить хотя бы четырехтомное жизнеописание Уильяма Юарта Гладстона, сделанное Джоном Морли, или шеститомную биографию Бенджамина Дизраэли, ставшую результатом труда сразу двух авторов — Уильяма Флэвилла Манипенни (1866–1912) и Джорджа Йорла Бакла (1854–1935). Но мир изменился, и тот формат, который удовлетворял издателей и читателей в начале века, уже не производил должного впечатления, не говоря уже о дальнейшей трансформации вкусов, которые сведутся к довольствованию небольшими сообщениями с ограниченным количеством знаков. Пульс жизни стал биться сильнее и чаще, оставляя все меньше и меньше времени на наслаждение массивными фолиантами, которые становились таким же достоянием истории, как и описываемые в них события или личности.
Черчиллю повезло. Он жил в эпоху, когда скорость и объемы поступления новой информации были еще не столь высоки, оставляя возможность для саморазвития и размышлений. Да и история была для Черчилля не канувшей в Лету былиной ушедших, малопонятных, а потому и ненужных событий и персонажей. Клио представлялась ему властительницей настоящей волшебной страны со своими героями и правилами. Приступив к изучению второй половины XVII века, он не мог не увидеть аналогий со своей собственной эпохой. А главное — люди за прошедшие два с половиной века мало изменились: они придерживались все тех же ментальных штампов и боролись все с теми же демонами.
