– Сережа, ты спишь?
«… вся ми прости, елика согреших во днешний день… да ни в коемже гресе прогневаю Бога моего…»
Сергий не ответил и покрепче зажмурился, делая вид, что спит. Татьяна помолчала, потом легонько коснулась пальцами его плеча – через одеяло он не почувствовал ее прикосновения, скорее, догадался о нем – Татьяна так часто делала, – потом, не дождавшись, что он проснется – а он обычно и так не спал, – уходила на кухню.
– Ну, спи… – еще помолчала. – Спи, Сережа…
«…моли за мя грешного и недостойного раба, яко да достойна мя покажеши благости и милости Всесвятыя Троицы и Матере Господа моего Иисуса Христа…»
Рассказала бы хоть когда-нибудь, что у нее на душе, а то все молчит и вздыхает, а если говорит, то все о чем-нибудь насущном: то по хозяйству, то вышивку покажет, спросит: «Нравится – не нравится?» – и, услышав, что нравится, зардеется, как маленькая. Сергий улыбнулся в подушку. Когда он Татьяну впервые увидел, она сидела на скамейке возле забора родительского дома и вышивала на пяльцах. Сергий спросил, как пройти к дому, куда позвали его крестить ребенка. Татьяна подняла голову от вышивки, и Сергий так и остался стоять с открытым ртом. Когда он возвращался с крестин, то пошел специально мимо Татьяниного дома, но ее уже не было – скамейка была пуста. В следующий раз он приехал уже делать предложение.
«…моли за мя грешного и недостойного раба… Господи, ну почему оно все так? Ты мудрый и милосердный, Ты читаешь в человеческом сердце, как в открытой книге, и если человек сотворен по образу Твоему и подобию Твоему, то отчего чужая душа – потемки? Даже и душа собственной жены, хотя в Писании сказано, что жена – кость от костей мужа и плоть от плоти его, и будут муж и жена одна плоть…»
Отец Александр, предшественник Сергия, – грубиян каких поискать, человек могучего телосложения и – по молодости – могучего здоровья, впоследствии разрушенного неумеренным потреблением спиртного, говорил, что человек на то и создан Господом, чтобы не надеяться во всем на букву Писания и «иногда раскидывать своей мозгой». Александру было легко говорить: у него не было жены.
– Ну спи, спи, Сережа… – Татьяна еще раз тронула его за плечо, легко провела рукой по волосам.
«…моли за мя грешного и недостойного раба, яко да достойна мя покажеши благости и милости Всесвятыя Троицы и Матере Господа моего Иисуса Христа…»
– Таня… Танюша…
Татьяна ответила не сразу, спросила испуганно:
– Это я тебя разбудила?
– Да я не спал. Так, дремал. – Сергий открыл глаза и повернулся к Татьяне: в темноте он различил очертания ее лица и пышных волос, которые она на ночь обычно не заплетала – от этого болела голова.
– Танюша, я поговорить с тобой хотел…
Татьяна часто задышала. Когда она волновалась, дыхание у нее становилось сбивчивым и ноздри маленького носа чуть трепетали.
– О чем поговорить, Сережа?
«…моли за мя грешного… еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением…»
– Да вот… – Сергий запнулся. – Ты тут… как без меня? Очень скучала?
– Да ничего, Сережа… потихоньку.
Он не увидел – почувствовал, что она улыбнулась.
– Лик Богородицы бисером вышивала, красиво получилось.
Сергий молчал, вглядываясь сквозь темноту в ее лицо. Красивая у него жена. Красивая и добрая.
«…еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением…»
– С тебя самой Богородицу можно писать.
Татьяна смущенно засмеялась:
– Что ты такое говоришь, Сережа…
– А разве неправда?
Он протянул руку в темноту, как бы невидимо проникнутую ее светом, но Татьяна ускользнула – он только ощутил под пальцами движение воздуха.
– Ты что, Таня?
Она не ответила, ткнулась лицом в подушку. Осенняя темнота стала просто темнотой. Сергий вздохнул, лег на спину и уставился в потолок.
Его отец, в свое время в буквальном смысле силой заставивший его поступать в Духовную академию, работал в поселке фельдшером, был человеком неверующим и скорым на расправу, если встречал малейшее неповиновение. Духовная служба представлялась ему делом бессмысленным, но в то же время – несложным и спасающим от, как он выражался, «человеческой слякоти», в которой ему приходилось возиться с утра до поздней ночи: когда фельдшерский пункт закрывался, болящие являлись к нему на дом, потому что «Петрович поматерится-поматерится, но дело свое сделает». Сергий, после школы зубривший церковнославянский и молитвы из списка для практического экзамена, слышал, как отец за стенкой вправляет кому-нибудь вывихнутый сустав или вскрывает панариций, – отцовская ругань смешивалась с криками болящих, тоже по преимуществу матерными.
«…моли за мя грешного и недостойного раба, яко да достойна мя покажеши благости и милости Всесвятыя Троицы и Матере Господа моего Иисуса Христа и всех святых…»
Он закрыл глаза и полежал так немного, но сон, несмотря на усталость, не шел.
«Господи Боже наш, в Него же веровахом, и Его же имя паче всякаго имене призываем…» – начал про себя Сергий следующую молитву, и на душе сразу стало как-то легче. Он никогда не задумывался о том, откуда в нем взялась вера; мать, как и отец, тоже была неверующей и работала в фельдшерском пункте медсестрой: мыла инструмент и делала перевязки. Она была тихая и, разговаривая, всегда смотрела куда-то в сторону и вся сжималась, когда кто-нибудь неожиданно протягивал к ней руку или проходил слишком близко за ее спиной.
Вера появилась как-то сама собой, втекла в него незаметно за твержением молитв и учением церковнославянского, и однажды он зашел к отцу, возившемуся с громадным чирьем под мышкой у бабки из соседней деревни (из-за чирья бабка не могла доить корову), и попросил пореже поминать имя Господа всуе. Отец отвлекся от бабкиного чирья, поднялся со стула, широко размахнулся и отвесил будущему батюшке крепкую оплеуху. Сергий, вспомнив об этом, улыбнулся и прижал руку ко рту, чтобы не рассмеяться и не разбудить Татьяну. Надо было попросить ее показать вышивку: она, наверное, ждала этого.
– Таня… – шепотом позвал Сергий, не надеясь, что она ответит.
Но Татьяна ответила спустя некоторое время. Спросила:
– Опять на исповеди пришлось послушать всякого?
Она знала, что Сергий никогда не раскрывает тайну исповеди, а потому всегда интересовалась только в общем, не спрашивала подробностей. Иногда Татьяна, глядя на мужа, всегда спокойного и не повышавшего голоса, думала, что он носит в душе так много чужих грехов, что другой бы на его месте, может быть, потерял бы веру и отчаялся.
– Да так…
Издалека, откуда-то с другого берега, донесся протяжный вой, в ответ в поселке залаяли собаки, и Дружок пару раз глухо гавкнул сквозь сон. Татьяна вздрогнула под одеялом.
– Ты что, Таня?
