– С Сониным отцом вы эту тему затрагивали?
– Да, конечно. У него она спросила один раз, давно. Он в ответ понес какую-то ахинею (определение его собственное). Больше не спрашивала.
– У них ребенок маленький, который мой брат. И часто болеет, – неожиданно вступила в разговор Соня. – Неудобно. Тетя Люба, папина жена, может подумать, что я нарочно.
– Понятно, – кивнула я и снова обратилась к матери: – Вы в своей собственной жизни этот период помните?
– Какой период?
– Интереса к вопросам жизни и смерти.
– Ничего я такого не помню. И своих подруг всех опросила – ни у кого из них дети ничего подобного не выдают.
– Мама готом была, – невозмутимо сообщила Соня. – Мне бабушка рассказывала.
– Да мало ли кто чего по глупости отчудит! – голос дамы неожиданно повысился почти до визга. – Делом надо заниматься, и тогда ничего такого! Матери не до меня было, она работала круглые сутки, вот я и дурила по-всякому. У меня и татуировка на шее была, страшно вспомнить, сколько потом денег пришлось в пластику вгрохать, чтобы ее без следа удалить.
– Соня, ты хотела бы стать готом? – улыбнулась я. Мать закатила глаза.
– Нет, – ответила Соня. – Мне все розовое нравится. И голубое… даже больше, пожалуй.
Вернувшиеся было на место глаза матери закатились снова.
– Ну, теперь вы можете погулять, а я с Соней поговорю.
Дама, забыв попрощаться, почти бегом удалилась из кабинета.
* * *
Соня как Соня. Абсолютно нормальный младший подросток. Абсолютно нормальный этап развития: все люди смертны, все передуманное, перечувствованное человеком за длинную земную жизнь куда-то девается даже не в одночасье, а в один неуловимый миг. Как же это так? Страх и влечение одновременно.
– Мой друг по интернету (ему уже 15) говорит, что все остается в информационном поле. А зачем? Ромашки в поле все равно уже не сорвать и бабушкин суп с клецками не поесть.
– Может, в информационном поле – другие радости? – предположила я.
– Мы ничего не знаем, – сократически вздохнула Соня.
Я уже предполагала, почему девочку так «заклинило» на доставании матери своими экзистенциальными выкладками. Поэтому рассказала Соне про старух из своего детства, которые подолгу и буквально сладострастно обсуждали похороны товарок (как выглядела в гробу, да кто был, да что на поминках подавали, да кто что сказал), а также про свою собственную бабушку, которая будила меня по ночам вопросом: «Катька, ты помнишь, где лежит мое смертное белье?!»
Соня всему этому совершенно по-детски смеялась, ужасалась и едва ли не хлопала в ладоши от восторга. Для нее это явно было то, что надо.
– А у некоторых народов считалось, что смерть всегда стоит за левым плечом человека, – сказала я. – Кажется, с ней можно было даже поговорить.
– О, я это очень даже понимаю! – воскликнула девочка и, помолчав, добавила: – А маме вы можете про это рассказать?
* * *
– В основе любого страха – страх смерти, – сказала я маме Сони. – Вы что, правда не помните своего подросткового периода?
– Правда, – кивнула она. – Помню, что было что-то ужасное. Все забыла. «Женат ошибочно, исправленному верить». Зато вот уже после нашего прошлого сюда визита вспомнила, как лет в шесть, наверное, увидела на улице похороны и спрашиваю у матери: «Мама, а ты умрешь?» А она машет на меня вот так руками и орет: «Ты что такое говоришь?! Сглазить хочешь? Сиротой остаться?!» И как я бегу на даче в чулан и там плачу, плачу… и никто не приходит…
– Ага. Это был первый экзистенциальный кризис. В тот период ребенок запрашивает первые сведения об устройстве мира, и вас бы тогда устроили две-три внятные фразы. Ваша мама их, увы, не нашла. Слишком сама боялась. И вы совсем не случайно вспомнили об этом, потому что сейчас у вас с Соней эта ситуация повторяется. Только ваша Соня запрашивает не мировоззренческие и уж тем более не конфессиональные схемы, которые вы попытались ей изложить (ни одну из них к тому же не разделяя), а ваш собственный алгоритм, вашу работу с чувствами, со страхом перед черной бездной смерти. Все люди смертны, и это всем известно. Как же они с этим живут, как справляются? Как это делают самые близкие, самые понятные, самые родные? Я еще маленький и слабый (каким бы взрослым ни пытался казаться), они обязательно поделятся, утешат, научат… Ан нет, потому что они сами боятся, ведь очень часто подростковый кризис по времени совпадает с экзистенциальным кризисом у родителя…
– Экзистенциальный кризис?
– Ну да, его еще иногда называют кризисом сорокалетия.
– Мне сорок один год, – подумав, сказала мама Сони. – И я действительно боюсь. Вы говорите – смерти? Может быть, хотя до этого я для себя определяла, что старения. Ну, если ты следишь за собой (а я слежу), то ты видишь буквально каждый день, как старишься, изнашиваешься во всем. И с этим ничего нельзя сделать. И это бесит, если честно. Зачем тогда все?..
– А Соня еще напоминает…
– Да, да, мне иногда просто хочется схватить ее, и трясти, и кричать: молчи! Молчи!
– И размахивать при этом руками, как ваша мама тогда на даче…
– Да! Черт побери, да! Я не думала, но это, кажется, действительно похоже…
– Соня здесь не только решает свои проблемы, но и дает вам шанс изменить схему. Прийти со своими чувствами и мыслями не только к ней, но и к той шестилетней девочке в чулане. Поговорить, обнять, принять, вместе почувствовать…
– И это поможет?
– Не знаю. Но уж точно не повредит.
– Хорошо. Это будет для меня нелегко, но я, пожалуй, все-таки попробую. Вдруг выберемся вместе.
– Шанс есть. И хороший шанс, мне кажется.
Последний урок
Пришел высокий юноша, довольно симпатичный, одет с намеком на какой-то молодежный стиль, 17 лет, учится в колледже информационных технологий. Нервничает зримо, как институтка, чуть ли не платок в руках комкает.
У меня сразу возникло предположение: то ли копирует кого-то (любимого киногероя?), то ли напридумывал себе каких-то душевных сложностей и теперь сам справиться не может. Семнадцать лет – самое время и для того, и для другого.
Сел в кресло, коленки с цыпками торчат из дырявой по моде джинсы, поднял на меня взгляд (глаза как у больной собаки) и говорит:
– Понимаете, я человека убил.
(Именно так, с точкой, без восклицательного знака или многоточия.)
Господи! Мне самой чуть дурно не сделалось! Вместо платка у меня такие железные колечки, и я их быстро-быстро начала перебирать; одновременно думаю. Семнадцать лет – вполне сознательный возраст, не ребенок давно, должен понимать, что́ такое убийство (в том числе и в юридическом смысле), бросаться таким даже ради красного словца не станет. Или станет? Черт их, этих подростков, разберет!
