Тут же, как по мановению ока, появился солдат с винтовкой.
– Увести! – приказал Левин.
Какое-то время следователь сидел, молча глядя на портрет Верховного Главнокомандующего. Это был портрет Сталина с трубкой в руках, который они возили еще с западных границ. При отступлении Левин забрал его из кабинета какого-то секретаря обкома.
Папиросы у Левина закончились. Он достал коробку «Герцеговины флор». Собственно говоря, это была уже давно пустая коробка, но она еще хранила аромат дорогих папирос. В ней сейчас лежали папиросы «Казбек», которые выдавались офицерскому составу.
Левин прикурил, спрятал пачку и громко позвал:
– Родина ко мне!
Уже другой караульный, открыв дверь, подтолкнул Ивана в комнату.
– Солдат, ружье держи по уставу! – резко сказал Родин.
Тот вытянул лицо, не ожидая такой команды.
– Держать ружье надо нацеленным в жизненно важные органы задержанного. Иначе миг – и он сбежит!
Конвоир тут же отступил на два шага, сбросил с плеча винтовку, клацнул затвором.
– А ну, не дури мне тут!
Иван сел, не дожидаясь приглашения, на то же самое место, что и Деревянко, и тут же почуял, как его подчиненного Сашку раздирали сейчас, как петуха, попавшего в волчью стаю. Он огляделся, следов крови не было. Значит, пока допрос шел цивилизованно.
Следователя Левина он помнил в лицо, видел пару раз среди офицеров штаба бригады. Шла о нем слава как об одном из лучших спецов по «раскалыванию» подследственных на допросах.
Левин задал дежурные вопросы, обязательные при заполнении протокола, и, записав ответы, приступил к допросу. Здесь Левин собрался вести совершенно иную тактику.
Но только он хотел перейти к делу, как Родин попросил бумагу и карандаш, сказав, что уже написал одно объяснение, готов написать и еще одно. В этой редакции он особо отметил, что во всех эпизодах виноват лишь он, как командир. И произошли они в результате его преступной халатности, недисциплинированности и благодушия.
Написав это, Родин подумал, что главное тут не переусердствовать и быть начеку. Потому как чистосердечное признание облегчает душу, но увеличивает тяжесть наказания.
Допрос шел больше трех часов. Левин выстраивал схемы-ловушки, стараясь поймать Ивана на неточностях. Он задавал одни и те же вопросы, меняя акцент, требовал по нескольку раз повторить обстоятельства совершения преступных действий механика-водителя на учебном вождении и на марше. В конце концов, Родин не выдержал:
– Гражданин следователь, сколько бы раз я ни повторял, ситуация и факты не изменятся. И ничего нового я не скажу…
– Скажете, Родин, непременно скажете, – доверительно произнес Левин. – Таковы свойства человеческой памяти – извлекать из своих уголков то, что нужно следствию. На благо истины и правосудия.
Потом он так же дотошно и долго выспрашивал о самовольной отлучке из расположения батальона. Уточнял, что пили и ели за столом, какие пластинки ставил Чварков и какие песни под гармонь исполнял Деревянко. И как-то очень заинтересованно спросил, кто и с кем танцевал, уточнил, не пел ли Деревянко частушек с антисоветским содержанием. Ивану было нестерпимо стыдно и гадко рассказывать, сливать чистые воспоминания в мрачную утробу следствия. Ведь девчонок тоже теперь потащат на допрос, как все это мерзко…
– Скажите, Родин, – спросил сонно кивавший Левин, – в преступный сговор с целью дезертирства с механиком-водителем Деревянко вы вступили до учебного вождения или уже после него?
Иван осекся на полуслове, рассказывая, какой репертуар исполнял Александр. «Началось, – подумал он. – Метод – обухом по голове…»
– Не было никакого преступного сговора! – раздраженно ответил Родин. – Я уже неоднократно говорил, что была ошибка из-за невнимательности, халатности, чего угодно… Какое дезертирство, чего вы лепите?!
– А вот ваш бывший механик-водитель Деревянко мне только что дал чистосердечные показания, что именно после учебного вождения у вас произошел сговор, и на марше вы уже сознательно решили дезертировать, – Левин выразительно похлопал по папке с «Делом № 143». – Вот такая арифметика, Родин. Но здоровая часть экипажа осталась преданной нашей Родине, присяге и воинскому долгу. И только поэтому вы оба поняли, что вам не удастся претворить свой преступный замысел перейти на сторону врага. Вот такая арифметика, бывший гвардейский лейтенант…
Все это следователь произнес спокойно, без тени торжества, как человек, в трудном поединке с противником установивший истину. Он позволил себе достать платок и вытереть капли пота на лысине.
Иван почувствовал, как у него по груди и спине потекли холодные струйки.
– Пиши признание: когда, при каких обстоятельствах у вас с рядовым Деревянко возник преступный умысел совершить дезертирство и перейти на сторону противника. – Левин глянул на лейтенанта тяжело, исподлобья, «взглядом удава», как про него говорили.
Родин вскочил так, что стул опрокинулся на пол.
– Капитан, да ты совсем с катушек сошел?! Мне, боевому офицеру, такое предлагать? Застращал пацана, гнида штабная! Да не мог он такое написать!
Левин рявкнул:
– Сел на стул и заткнулся! А то сейчас вызову конвой, мигом успокоят. В общем, сутки тебе на размышление и осознание всей тяжести своей вины перед Родиной, партией и народом. Напишешь чистосердечное признание, что вместе с Деревянко готовился совершить дезертирство, в связи с незавершенностью умысла отделаешься штрафбатом. А нет, – следователь погладил папку «Дело № 142» по обвинению Родина Ивана Юрьевича, – попадешь под расстрельную статью как изменник Родины. Знаешь, сколько на тебя здесь компромата собрано? Не знаешь. И не надо знать тебе. До поры до времени.
«Блефует, гад, – с горькой отрешенностью подумал Иван. – Хотя, кто знает, у них – своя война, и враг – и по ту, и по эту сторону фронта. И чтоб врага изобличить и обезвредить, все средства хороши. А у нас – своя война, и враг – за линией фронта. И наше средство – родная „тридцатьчетверка“, броня, боекомплект, орудие, пулемет и траки на проутюжку солдат вермахта… А ведь я уже не вернусь в экипаж, – приговором пронеслось в мыслях. И это было самым тяжелым, хуже расстрельного приговора… – Эх, жаль, в штрафбате на танках не воюют…»
Иван подписал протокол допроса, когда в окошко особистской избы уже брызнул солнечный луч.
Левин расплел свои пальцы-«осьминоги», небрежно бросил протокол в папку и громко произнес: «Конвой!» Вошел все тот же дебелый сержант. Ремень и оружие у Ивана изъяли раньше, еще до «общения».
Конвоир кивнул штыком винтовки: «Пошел!»
Следом эту жестокую безжалостную процедуру сотворили и с Сашкой. И это физическое ограничение свободы было еще большим для него потрясением, чем арест и допросы. Он сразу наглядно и зримо стал человеком, опасным для окружающих, одним словом – «врагом народа».
