От Мартина потянуло холодом через стол. Эгле поняла, что говорит эмоционально и громко, перекрывая голосом вкрадчивую музыку в динамиках, и что за соседними столиками навострили уши.
– Почему ты не хочешь дать ей шанс?! – Эгле понизила голос. – Это ведь в твоей власти. Она слышит музыку этих ракушек, она слышит вопросы, она открыта для «чистой» инициации! Почему хотя бы не попробовать?! Вспомни, Ивга ведь тоже родилась в этой проклятой Тышке, только Ивге удалось сбежать, и она… – Эгле запнулась. – Послушай. Лара немедленно «пройдет свой путь», если ее выпустить, даже если отдать матери – мать ее не удержит. Девчонка несчастная, обозленная на всех… Ну дай мне хотя бы попробовать, а если получится и я передам свой дар, если она станет такой, как я?!
Мартин молчал с каменным лицом. Подошла официантка, нервно улыбаясь, спросила, готовы ли они сделать заказ.
– Нет, – сухо сказал Мартин. – Мы не готовы.
От звука его голоса Эгле прошиб мороз. Официантка ретировалась. Мартин молчал, и Эгле замолчала тоже, будто у нее отнялся язык.
– Видишь ли, мне потом ее придется убивать, – сказал Мартин. – Мне, а не тебе. У меня есть опыт с несчастной Майей Короб, это мой опыт, а не твой. Ты понимаешь, что ты мне сейчас предложила?!
Он говорил очень тихо. Огонь в камине начал угасать, будто в потоке углекислого газа. За столиками прекратились все разговоры.
– Я звонил сегодня в Вижну, – сказал Мартин после паузы. – Узнавал новости у начальника канцелярии. Ведьму, которая гоняла танк по площади, зовут… звали Дафна Регис, она кормила лебедей в парке… Балерина… я тебе рассказывал. Она не хотела и боялась проходить инициацию… до «ведьминой ночи». На площади я ее не узнал – она изменилась… и лицо было в крови.
– Я не знала, – прошептала Эгле. – Прости. Ты, наверное…
– Да, я «наверное», – он не дал ей договорить. – Я, наверное, не очень добрый сегодня и не стану добрее со временем. С Ларой Заяц надо работать, и я буду с ней работать, когда в спецприемнике установят элементарные изолирующие знаки. Но ее судьба – это ее судьба, девчонка останется под замком, если я сочту, что это убережет ее от инициации. Никаких экспериментов, пока я здесь верховный инквизитор, а это надолго.
Эгле смотрела в меню перед собой – и не разбирала ни строчки.
* * *
Две лекции до обеда, две после обеда. Городской лекторий, политехнический колледж – как будто ничего не случилось. Слушателей было меньше обычного, им труднее было сосредоточиться, но Ивга не делала никаких поблажек – ни им, ни себе. По дороге домой, в машине, она почти уверилась, что снова живет нормальной жизнью.
Иллюзия пропала, стоило Ивге отпереть калитку: Клавдий был дома. Никогда прежде он не бывал дома в этот час; он сидел во дворе, на скамейке-качалке, накинув куртку на плечи поверх свитера грубой вязки, и смотрел в пространство, и не слышал, как открывается калитка. Это было так дико, что Ивга споткнулась и остановилась.
Он будто спал с открытыми глазами. Не думал, не вспоминал – нет, просто располагался во времени, существовал, плывя по течению. Ивге стало страшно – как будто на месте Клавдия помещалась на скамейке гипсовая статуя.
– Клав…
Он повернул голову. Улыбнулся, глаза оживились:
– Привет, будешь ужинать? Хочешь, поедем куда-нибудь?
– Нет, – она подошла и остановилась рядом. – Ты…
– Я спокоен, доволен жизнью и ни о чем не жалею. Что еще ты хотела спросить?
Ивге иногда хотелось бы, чтобы он не читал ее вот так, будто книгу.
– Ты не выглядишь как довольный жизнью человек.
– Потому что я должен адаптироваться к смене ритма, это же естественно… Мне все время приходится тормозить себя и удерживать, я учусь спокойному созерцанию, я отказываюсь от контроля. Я бы хотел заняться спортом, или приготовить мясо на углях, или научиться ловить рыбу, или завести гусей…
– Гусей?!
– Была бы прекрасная замена Совету кураторов, – сказал он без улыбки. – Гуси бы кидались на меня и шипели, я гонял бы их хворостиной и натравливал друг на друга… Во дворе стало бы шумно и весело…
Он запнулся на секунду и продолжил почти без паузы, тем же тоном:
– Знаешь, я, пожалуй, изменю свое решение. Да-да, я все-таки поеду на круглый стол и устрою там «шумно и весело», раз уж с гусями пока не сложилось. А потом мы с тобой можем поужинать в городе. Хочешь?
* * *
– Почему мы считаем себя умнее предков? Почему-то предки избегали ведьм, удаляли их из общества, изгоняли, запирали – а мы терпим квоты на ведьм в университете?! Когда отличный абитуриент сдает на хороший балл и остается за бортом, потому что по квоте – по предписанию! – мы обязаны взять, видите ли, ведьму?!
Клавдий вошел в студию посреди эфира, и звукооператор едва успел пристегнуть ему на пиджак микрофон-петлицу. Ведущая хищно обрадовалась, появление здесь Клавдия было для нее профессиональной удачей. Ректор университета закашлялся посреди своей речи и покраснел, как томат. Скандальный политик, сидящий напротив, не мог спрятать раздражения. Публика на импровизированных трибунах оживилась. Клавдий механически отметил, что ни среди гостей, ни среди зрителей в студии нет ни одной ведьмы.
Он уселся на свободное место. Все камеры в студии уставились на него, забыв о ректоре, который все никак не мог откашляться.
– Господа, никому не надо представлять… – начала ведущая.
– Дайте же мне закончить! – выкрикнул ректор.
Клавдий зевнул, деликатно прикрыв рот ладонью. Не потому, что хотел кого-то оскорбить, а просто скука, чуть было развеявшаяся по дороге, накрыла его заново и сделала цветной мир черно-белым.
Ректор сорвал с себя микрофон и выбежал из студии. Его демарш остался почти незамеченным. На Клавдия посыпались вопросы:
– Господин Старж, как расценивать вашу отставку, как победу или как поражение?
– Что вы почувствовали в момент танковой атаки на площади?
– Кто, по-вашему, будет новым Великим Инквизитором?
– Вы признаете, что своими действиями привели Вижну на край пропасти?!
Га-га-га, кричали гуси на зеленой лужайке, и хлопали крыльями и тщетно пытались его ущипнуть. Он отвечал, не повышая голоса, не роняя с лица снисходительной улыбки, почти не думая и уж точно ничего не чувствуя. Га-га-га…
Ивга знала его, оказывается, лучше, чем он сам себя знал. Когда она спросила: «Как ты будешь теперь жить», он был слишком опустошен, чтобы понять смысл вопроса.
«Я пытался оставить свое ремесло. Я знал, что оно неблагодарно, жестоко и грязно. Я прирожден к нему, как никто другой…»
С каждой минутой его потеря догоняла его, а жизнь отдалялась, как огни уходящего поезда, и он понимал все яснее, что ответа на вопрос Ивги, пожалуй, не существует.
