Термин «фурии» в указателе был просто перекрестной ссылкой на более правильное «эринии». Судьбы (мойры) толковались как «три старые богини, определяющие продолжительность человеческой жизни». Найдя «эриний» (богинь мести), Ричард перешел на страницу шестьдесят, где они упоминались впервые, и прочел, как души переправлялись через Стикс (на пароме, между прочим) и пили из Леты «под черными тополями», отчего забывали, кто они и что делали в смертной жизни. Отлично. Но дальше говорилось, что «великих грешников» ждали вечные муки под бичами фурий. Неприятно думать, что тебя будут вечно бичевать в наказание за грехи, которые ты забыл под темными тополями. Грешники в христианской версии ада хотя бы помнят, за что горят в вечном огне, но бедные бессловесные греки могли только мучиться, не зная, чем провинились, и не помня даже, что такое быть живым и не мучиться. Ричарду было не совсем ясно, может ли пост-Летейская душа вообще считаться тем же существом, ибо разве наши воспоминания не часть нас самих?
И все же была в этом какая-то глубокая правда. Ричард чувствовал иногда, что продолжает терзаться из-за давно забытых поступков – поступков, совершенных, когда он не был собой теперешним. И кто не знал злополучных горемык, неудачников, вечно страдающих вроде бы ни за что ни про что?
Следующее упоминание эриний было как раз перед более оптимистичным разворотом о музах. Это был хороший материал, куда более подходящий для Софии, к тому же он напомнил Ричарду, что его собственные Музы-Фурии – богини не только мщения, но и творчества; некоторые самые продуктивные идеи рождались в мысленных диалогах с этими достойными дамами. Так что в первую очередь его занимали «фурии», а «мойры» были сбоку припеку, но сегодня утром он почему-то не мог отделаться от мысли о них.
А все из-за нитей. Лежа в постели, Ричард думал о нити сознания и о том, что ее обрыв – обрезание связи между телом и мозгом – залог успешного дневного сна. И он помнил, что где-то в д’Олерах есть картинка, на которой мойры прядут, отмеряют и обрезают нить. За кофе он пролистал все «Древнегреческие мифы», но так ее и не нашел.
Кофе был божественный. Кофемашина стоила больше, чем первый автомобиль Ричарда, и все известное науке о технологии приготовления кофе воплотилось в ее механизме и алгоритмах. Зерна обжаривали вручную в ста ярдах отсюда – в стартапе, созданном чудо-кофеделами, которые приехали сюда работать для «Старбакса» и выделились в отдельную компанию, как только фондовые опционы перешли в их полную собственность. Однако вкус у кофе был потрясающий не только из-за прекрасной машины и обжарки, но еще и потому, что Додж проснулся, что он был жив и ощущал этот вкус телесно, как не мог бы ощущать спящий-Додж-во-сне. В этом смысле проснувшийся Додж превосходил спящего Доджа, как живой человек – призрака. Додж, видящий кофе во сне, соотносился с пьющим кофе Доджем, как одна из теней в Аиде (д’Олеры сравнивали их с сухими листьями на холодном осеннем ветру) – с живым человеком из плоти и крови.
Первую чашку он осушил, ища картинку с обрезанием нити. Текст, как Клото, Лахесис и Атропа прядут ее, отмеряют и отрезают, нашелся, а картинка – нет, хотя Ричард отчетливо помнил, что показывал ее Софии два дня назад.
За второй чашкой кофе ему пришла мысль проверить «Скандинавские мифы». Тут-то она и обнаружилась: полуполосная цветная иллюстрация, на которой три блондинки – здесь они звались норнами – прядут нити жизни у основания мирового древа. Урд, Верданди и Скульд. Если забыть про имена и цвет волос, они были абсолютно идентичной заменой своих греческих аналогов.
Сразу после школы Ричард сбежал в Канаду, не получив высшего образования, и нигде потом не учился, но из книг знал, что мифология накапливается как осадочные слои. Видимо, здесь был именно такой случай. Задолго до древних греков и скандинавов некая культура заложила мойр-норн в фундамент, на котором потомки затем строили свое. Соответственно, они всегда воспринимались как дополнительные компоненты к более развитой мифологии. Или даже наоборот. Они настолько просты, что их лучше не трогать. Ричард, сделавший состояние в цифровой индустрии, видел в норнах, мойрах, или как их еще называют, базовые функциональные средства операционной системы. Зевс не имел над ними власти. Они знали прошлое и будущее. В легендах к ним прибегали только тогда, когда что-нибудь кардинально разлаживалось на метафизическом/космологическом уровне, либо с целью заткнуть сюжетные дыры. В греческой версии Клото была пряхой – создательницей нитей. Лахесис отмеряла длину. Собственно, та же кнопка «дремать» – все время, пока Додж лежал в постели, в руках у Лахесис была девятиминутная мерная лента. Атропа орудовала ножницами. Древнегреческий вариант Мрачного Жнеца. Хотя по теории, которую выстраивал Додж, обрыв сознания при переходе ко сну – по сути та же смерть, с той разницей, что можно проснуться.
Завтракать Ричард не стал, потому что ассистент, записывавший его на процедуру, сказал что-то про желательность прийти натощак. Вместо этого он пошел в душ. Выйдя из душевой кабины, он был зачарован странным освещением – холодным, кружевным, не искусственным, но и не солнечным. Ощущение было сюрреалистическое, как будто попал в кадры сна, снятые режиссером, который не добыл денег на серьезные спецэффекты, поэтому обошелся световыми трюками. Странный свет шел из северного окна. Сварщик, что ли, снаружи работает? Наконец Ричард сообразил, что солнце, встающее над Каскадными горами на востоке, отражается от зеркальных окон офисного небоскреба в нескольких кварталах отсюда. Додж прожил в этом пентхаусе пять лет, и все равно порой отражение солнца от соседних зданий устраивало ему фантастические сюрпризы. Астроном, наверное, оттянулся бы, рассчитывая углы, как они меняются от часа к часу и от сезона к сезону.
Из-за странного света отражение в зеркале тоже выглядело необычно. Ричард повертел головой, отыскивая новые родинки. Рыжий и веснушчатый, он десятилетиями готовился к завершающей схватке с меланомой, которая, по мрачным прогнозам дерматологов, ожидала его почти неизбежно. Раньше он проводил ежемесячный самоосмотр с почти параноидальной тревогой, однако годы шли, а схватка не начиналась. Ричард почти досадовал, что страшный враг, для битвы с которым он препоясался, вроде бы про него забыл.
Затем он приступил к бритью, поскольку заметил трехдневную рыжеватую щетину. Медики скоро будут проводить манипуляции с его бесчувственным телом. Смогут разглядывать его, сколько захотят, примечать, в чем он себя запустил. Он в какой-то мере знаменитость и должен за таким следить. Может, это повлияет на акции его компании или что-нибудь в таком роде.
Он ждал, что странный свет будет краткосрочным, и приятно удивился, что тот с каждой минутой становился все сильнее. Противоестественная бледность приобрела теплый оттенок, как от живого огня. Свет озарял маленькую раковину и фартук за ней. Для бритья Ричард, как всегда, пользовался мылом – особенным, которое покупал у компании на юге Франции. Оно пахло приятно, не парфюмерно, и запах не оставался надолго. Сейчас он только что положил мыло обратно в мыльницу, и оно было еще в пене. Через несколько минут пузыри высохнут и полопаются, но сейчас они вспыхивали в свете, преодолевшем девяносто три миллиона миль от исполинского термоядерного пекла в центре Солнечной системы и отразившемся от окон небоскреба. Каждый пузырек давал исключительно яркий блик, не белый, а радужный, поскольку мыльная пленка в силу каких-то там свойств (тут Ричард был слабовато подкован) разлагает цвет на чистые спектральные тона. Невероятно красивое, но совершенно обыденное явление не дало бы столько пищи для размышлений, если бы его компьютерно-игровая компания не вбухивала уйму денег и человеко-лет в задачу, как с помощью компьютерного кода более совершенно изобразить воображаемый мир. А это явление было как раз особенно сложно передать. О, существует множество способов сжулить, например нанести на куски мыла специальные шейдеры, чтобы в течение шестидесяти секунд после использования они были как будто в пене. Но это не более чем уловка. По-настоящему воспроизвести физику мыла, пузырей, воздуха, воды и прочего чудовищно дорого, и при его жизни этого не произойдет.
