Улица, парк и лес поначалу возникали и пропадали, а также меняли форму, но, когда он завел привычку в них обитать – ходить взад-вперед по улице, гулять в парке, заглядывать в лес, – это прекратилось, и они перестали все время меняться. Листья падали на землю. Он не знал, почему так происходит. Быть листом значило падать. Поначалу их ничто не останавливало. Не было земли, и, кстати, не было верха и низа, лишь бесконечность мельтешащего хаоса. Однако деревья вроде бы хотели указывать в одну сторону: стволы внизу, листья наверху. Стволы должны были где-то кончаться, а листьям надо было куда-то падать. В этом чем-то он начал различать пятнышки чего-то иного, но не красного. Под раскидистыми ветвями деревьев он создал землю нового цвета – не красного, а зеленого. Дальше тянулись стволы и ветки еще одного цвета – бурого.
Когда листья падали и ложились на землю, их можно было рассмотреть. Тогда он видел, что их краснота не одинаковая, а меняется от одной части к другой – разные оттенки красного и даже разные цвета: малиновые на кончиках, желтые в ложбинках. Зеленая земля под ними обретала подробности. Это была уже не гладкая адамантовая глыба; она состояла из крохотных зеленых листиков. Одни были длинные и тонкие, другие короткие и круглые. Теснясь в несметных количествах, они создавали подушку, на которой листья лежали для его обозрения. Он мог смотреть на один и примечать особенности цвета и формы, отличающие этот лист от всех прочих, а затем перенести внимание на другой, упавший рядом. Когда он возвращался к первому листу, то ожидал увидеть его на прежнем месте. Листьям не полагалось смещаться или менять форму либо цвет, когда он не смотрит. Со временем он улучшил землю и листья, чтобы они лежали где упали и, раз обретя форму и цвет, уже не менялись.
Однако это непредвиденным образом преобразило улицу и парк. Листья стали падать на другие листья, закрывая их. Они полностью скрыли зеленую землю, а затем и нижнюю часть стволов. Он посмотрел вверх на ветки и понял, отчего так происходит: листья падали беспрестанно, однако деревья не менялись, и число листьев на них оставалось прежним. Такую неправильность он мог улучшить. Собственно, для улучшения всего он теперь и существовал. Он сделал так, чтобы при падении каждого листа на ветке оставалось пустое место.
И вот, впервые за все дни, что он обитал в парке и гулял по улице, вид деревьев начал меняться. Краснота поблекла, форма стала менее сплошной. Через несколько дней за ветки цеплялись лишь единичные листья, сами ветки стали бурые и голые, а земля под ними превратилась в глубокое озеро красноты. Он скучал по красоте деревьев и хотел бы снова увидеть ее, как в начале, но понимал: если поместить листья на ветки и начать все заново, то в конечном счете станет просто больше листьев на земле.
Он скучал по зелени. Чтобы вернуть улице, парку и лесу прежний вид, требовалось убрать листья. Однако законы места – законы, которые он сам установил неустанным созиданием и улучшением, – запрещали упавшим листьям перемещаться. Много дней и ночей он мучительно раздумывал о затруднении, и ему подумалось, что труды были напрасны, что надо вернуть все в хаос и начать заново либо вообще отказаться от глупых попыток извлекать из страшного мертвого хаоса неизменные и приятные вещи.
Впрочем, однажды он приметил лист, непохожий на другие – более темный и не плоский, а загнутый на концах и сморщенный в середине. Совсем не такой красивый, как другие вокруг. Однако что-то подсказывало: это новое и важное для затруднения, которое его мучает. Он много дней наблюдал, как лист темнеет и сворачивается.
И вот однажды, когда лист стал неузнаваемым, он вдруг заметил, что тот сместился. Он смотрел зачарованно, потому что давным-давно постановил: листья остаются где упали. Через долгое время лист вновь двинулся, будто по собственной воле: не исчез в одном месте и возник в другом, а поднялся над озером красных листьев, пересек отрезок пространства и опустился снова. Так повторялось много раз, а потом лист взвился в воздух и унесся прочь.
Получалось, от упавших листьев можно избавиться. Но позволить, чтобы они утратили свою красоту, и разрешить им двигаться? Он много эонов созидал красоту парка и улицы, и ему было страшно отпускать листья. Однако он научился доверять чувству правильности, ведшему его до сих пор. Если поступить наперекор, это приводило, иногда сразу, а иногда на протяжении медленных эонов, сперва к смутному недовольству, а затем к неумолимому распаду всего, созданного великими трудами. А вот если подчиниться, вещи чаще становились лучше прежнего, хотя не обязательно сразу. И хорошие вещи не только сохранялись, но и самоулучшались. Негодные иногда ветшали, когда на них не смотришь, а порой он даже беспомощно наблюдал, как они растворяются в хаосе.
Не видя иного способа вернуть красоту листьев, он нехотя позволил этому произойти. Долгие дни красное озеро бурело: все листья повторяли судьбу первого. Они начали приходить в движение. Поначалу они перемещались каждый в свою сторону, но он почувствовал неправильность, положил этому конец и все переделал заново. Отныне они двигались не поодиночке куда вздумают. Нет, все листья на определенном участке разом взлетали, преодолевали вместе какое-то расстояние и вновь опускались. Сперва они двигались по прямой, но с углублением перемен, когда почти все листья исчезли, последние остатки начали кружить. Вихри листьев проносились над зеленой травой, а потом рассыпались и до поры ложились обратно на землю.
Часть 5
25
– Убить, заморозить, оставить жить? Вот ваши варианты, когда вы создали монстра – такими словами основной докладчик начал свою речь.
Все зашумели. Прежде чем успокоить публику, Енох несколько секунд наслаждался общим волнением.
– Разберемся с самим словом. Оксфордский словарь для начала сообщает, что «монстр» – нечто исключительное или неестественное; диво, чудо. Дальше словарь портит дело, добавляя, что это замечательное значение устарело.
Он выступал в длинном зале под остроугольным потолком из туи, поддерживаемым такими же колоннами – целыми стволами, поваленными в соседнем лесу. Конференция проходила на острове в заливе Одиночества, между островом Ванкувер и материковой частью Британской Колумбии. Гостиница должна была напоминать длинные дома коренной народности, однако все здесь было новое, энергосберегающее, современное. В камине горел натуральный газ, а табличка рядом сообщала, что «Приют Одиночества» (так называлась гостиница) во искупление грехов против климата сажает деревья, которые извлекают из воздуха больше углекислого газа, чем выбрасывает в атмосферу это устройство. Осенний ветер швырял струи дождя в термостойкие панели остекления, так что стоечно-балочная конструкция скрипела, но трем десяткам слушателей было тепло во флисках, свитерах ручной вязки и дорогостоящих худи. Бо́льшая часть собравшихся проснулась сегодня в Сиэтле, у себя дома или в гостинице. Некоторые прилетели ранним утренним рейсом из Сан-Франциско или ночным с Восточного побережья. Все приехали к озеру Юнион, откуда каждые полчаса стартовали гидропланы. За полтора часа полета они пересекли государственную границу и пролив Джорджии. Гидропланы доставили пассажиров к сложной системе пирсов на массивных камнях, выступающих над верхней отметкой прилива. Отсюда дорога петляла по галечному пляжу, усеянному серебристыми от времени стволами и корнями древних деревьев. По ней они добрались до конференц-центра, старой базы отдыха, недавно обновленной за счет какой-то хитрой комбинации ИТ-денег и вливаний из индустрии круизов. Здесь они заселились в номера и домики, разбросанные на нескольких акрах леса, и смогли часа два отдохнуть до открытия, назначенного на час дня.
