Уже через две недели я переехала в дом в одном из самых дорогих районов Сиднея. Мою новую подопечную, Рут, нашли лежащей без сознания на кухонном полу. После месяца в больнице ее отпустили домой при условии, что за ней будет круглосуточный присмотр.
У меня был ограниченный опыт в этой области – только с Агнес несколько лет назад. Я никогда не ухаживала за больными людьми и честно сказала об этом в агентстве, но там не возражали. Сиделки с проживанием были редкой ценностью, поэтому сотрудники агентства не хотели меня упустить. «Просто веди себя уверенно, а если понадобится помощь, звони нам». Вот так в одно мгновение я превратилась в сиделку.
Развитая эмпатия помогала мне достаточно успешно – для новичка – справляться с этой работой. Я просто обращалась с Рут как с собственной бабушкой, которую безумно любила. Заботясь о ее нуждах, я на ходу соображала, что и как делать. Каждые несколько дней к нам заглядывала районная медсестра и задавала вопросы, на которые я понятия не имела как отвечать. Поскольку я этого не скрывала, она стала мне помогать, рассказывая про лекарства, уход за больными и знакомя с профессиональным жаргоном.
Мои работодатели тоже заходили нас проведать. Увидев, что Рут всем довольна, они уходили, полностью удовлетворенные. Они и представить себе не могли, что я на полных парах лечу к эмоциональному и физическому истощению. Я, наверное, тогда и сама этого не понимала.
Семья была довольна, потому что я баловала Рут как могла. Массаж ног, маникюр, маски для лица и бесконечные разговоры за чаем. Как я уже говорила, я обращалась с ней как с любимой бабушкой. Никто не учил меня вести себя иначе.
Рут звонила в свой колокольчик и по ночам, и я сломя голову бежала вниз по лестнице, чтобы помочь ей пересесть на кресло-туалет возле кровати. «Какая ты шикарная!» – говорила она, когда я входила в комнату. Мой шик заключался в том, что я иногда ложилась в постель, не распуская волосы, потому что у меня не было сил расчесаться. Другой «шикарной» частью моего образа была ночная рубашка, которую навязала мне мама.
«Ты не можешь поселиться в этом доме и спать голой или в обносках, – умоляла мама. – Пожалуйста, обещай мне, что будешь носить мой подарок». Так что из уважения к маминым желаниям я спала в шелковой ночнушке. Шикарней меня просто не было, когда я в полусне заходила в спальню Рут четвертый или пятый раз за ночь, с трудом удерживая глаза открытыми, мечтая выспаться хоть одну ночь. В течение дня Рут тоже не отпускала меня от себя, так что шанса прилечь подремать не было. Когда сама Рут днем ложилась отдыхать, я спешила закончить работу по дому.
Даже сидя на горшке, она хотела общаться. После многих лет жизни в одиночестве Рут буквально купалась в моем внимании. Я тоже получала удовольствие от нашей дружбы, не считая необходимости в три часа утра слушать как Рут, восседая на горшке, рассказывает, какие чашки и блюдца были у нее на каком-то званом ужине тридцать лет назад.
Рут рассказывала мне о годах, прожитых у залива, и о том, как девочкой играла у гавани вместе с другими детьми. Лошади таскали повозки по тихим улочкам, развозя молоко и хлеб. По воскресеньям в церковь все надевали свою самую нарядную одежду. Рут рассказывала о том, как ее дети были маленькими, и о своем давно покойном муже. Ее дочь Хезер, которая мне очень нравилась, заглядывала к нам каждые пару дней, и ее визит всегда был как глоток свежего воздуха. Сын Рут со своей семьей жил за городом, и, если бы Хезер о нем не упоминала, легко было бы забыть о его существовании. Он не принимал большого участия в жизни своей матери.
Хезер больше всех поддерживала Рут после смерти мужа. Пожилой брат Рут, Джеймс, тоже помогал. Он жил в паре километров от нас и каждый день приходил в гости, всегда в одно и то же время и в одном и том же свитере. По нему можно было проверять часы. Джеймсу было уже восемьдесят восемь лет, он никогда не был женат. Голова у него была идеально ясной, а характер – мягким и приятным, и я с удовольствием общалась с ним и любовалась простотой его жизни.
Время шло, Рут все не становилось лучше, и спустя месяц она по-прежнему лежала в кровати. После очередных анализов мне сообщили, что она умирает.
Я шла к гавани со слезами на глазах, как во сне. На мелководье плескались дети. Пешеходный мостик над заливом покачивался под ногами счастливых людей. Мимо шли паромы, двигаясь к Круглому причалу. Смеялись люди, устроившие пикник на берегу. Все казалось мне нереальным.
Я села почти у самой воды, прислонившись спиной к скале из песчаника, и посмотрела на безупречно синее небо. Стоял прекрасный зимний день, светило ласковое теплое солнце. Зима в Сиднее не похожа на европейские зимы, там никогда не бывает по-настоящему холодно, так что на мне была только легкая куртка. Я очень привязалась к Рут, и от мысли о ее смерти и о том, как больно мне будет ее потерять, хотелось плакать. Моей первой реакцией был шок от предстоящего расставания. Слезы текли по щекам, а мимо проплывала яхта, полная счастливых и здоровых людей. В этот момент до меня наконец дошло, что я буду ухаживать за Рут до самого конца.
Я выросла на животноводческой ферме и видела много умирающих и мертвых животных. Ничего нового в этом зрелище не было, хотя оно каждый раз меня расстраивало. Но общество, в котором я жила, современное западное общество, старалось по возможности оберегать нас от лицезрения мертвых тел.
В некоторых культурах человеческая смерть – очевидная и привычная составляющая жизни. Но наше общество за семью замками держит смерть, практически отрицая ее. Вот почему умирающий человек, его семья и друзья оказываются совершенно не подготовленными к неизбежному. Мы все умрем, но вместо того чтобы признать смерть, стремимся скрыть ее. Как будто убеждаем себя, что поговорка «с глаз долой – из сердца вон» действительно сработает. Но она не срабатывает. Мы лишь все сильнее утверждаемся в жизни через материальную сферу и загоняем страх в глубину себя.
Если бы мы честно и заблаговременно приняли неизбежное, то сумели бы изменить приоритеты, пока не поздно, направить усилия на то, что в жизни действительно ценно. Признав, что наше время на земле не бесконечно – даже если мы не уверены, сколько нам осталось: годы, недели или часы, – мы меньше волновались бы о том, что подумают о нас другие, и реже поддавались бы на провокации своего эго. Мы чаще прислушивались бы к сердцу: чего на самом деле оно хочет. Признание своей неминуемой смерти дает нам куда больше возможностей обрести смысл жизни и счастье в оставшийся срок.
Со временем я осознала, сколько вреда причиняет нашему обществу отрицание смерти. Но в тот солнечный зимний день оно просто застало меня врасплох: я совсем не думала о том, что мне, сиделке Рут, предстоит пережить ее. Прислонившись затылком к скале, я молилась, чтобы мне хватило сил. И в детстве, и во взрослой жизни я уже испытала немало трудностей и верила, что не оказалась бы в этой ситуации, если бы не была для нее достаточно сильной. Но мою личную печаль и боль это не облегчало.
Так я сидела на солнышке, роняя слезы, и знала, что мне предстоит довести свою работу до конца и сделать последние недели Рут как можно более счастливыми и удобными. Я просидела у воды довольно долго, размышляя о жизни и о том, что близкая смерть Рут застала меня врасплох. Но я чувствовала, что мне есть чем с ней поделиться и что я должна это сделать. По пути домой я окончательно укрепилась в своем мнении: я сделаю для Рут абсолютно все, что в моих силах, а отсыпаться буду потом.
