Савва оборачивается и смотрит на меня. Только каблуки, сросшиеся с полом, всё ещё удерживают меня в стоячем положении. В его глазах нет вопроса, нет недоумения, нет растерянности. Ему не нужны мои ответы. Он всё понял ещё до того, как открыть дверь.
Слёзы свободно текут по моим щекам. Прости меня, пожалуйста, прости. Я так сильно испугалась, потому что ты заставил меня выбирать между мной и собой. Я говорила тебе: я эгоистка. Себя я люблю чуточку больше. Но сейчас я хочу, чтобы всего этого не было. Хочу отмотать время на пару минут назад и дать нам шанс. Ты ведь снова это сделал ради меня.
Он отворачивается.
— Предъявите служебное удостоверение.
Я отчаянно мечтаю, чтобы этой красной корки у полицейских не оказалось. Чтобы они промямлили что-то невнятное, и мой умный Савва выставил их за дверь. Неважно, что будет потом. Я хочу, чтобы они мне его оставили. Не хочу каждый день погибать от мысли, что никогда больше его не увижу.
Но удостоверение у них есть. Савва несколько секунд изучает его глазами, а затем вдевает ногу в ботинок. Боль взрывается во мне осколками, пробивает насквозь каждый нерв, заставляя вздрагивать мелкой дрожью и беззвучно выть.
У них нет файла твоего отца. Я его удалила. Он заслужил свою смерть.
Дверь распахнута настежь. Полицейские вышли за порог и выглядят немного растерянными. Наверное, впечатлившись содержимым флешки, они были готовы ко всему.
Рука Саввы задевает лежащие на комоде ключи, но вместо того, чтобы их взять, ныряет в волосы и несколько раз их прочёсывает. После этого он оборачивается и смотрит на меня. Теперь я точно знаю, что он улыбается совсем не тогда, когда ему весело.
— Привязанности… — его пальцы коротко задевают левую половину груди, и ямочки на щеках становятся глубже. — Они ослепляют. Я говорил.
Слёзы продолжают катиться по щекам, а я не могу выдавить ни звука. Мой рот парализован болью. «Я удалила файл твоего отца. Я его удалила».
Дверь закрывается, они уводят его от меня. Моего красивого гениального мальчика, без которого я не представляю свою жизнь.
Скинув обувь, я бреду в туалет. Открываю кран с ледяной водой и подставляю под него руки. Спустя минуту пальцы начинает ломить, но эта боль не помогает отвлечься от той, что жжёт меня изнутри.
Я смотрю на своё расплывшееся отражение в зеркале и истерично смеюсь. Есть ещё и третья боль, от которой начинает знакомо тянуть низ живота. Пришли месячные.
59
— Мирр, мы с Танькой в винотеку после работы собираемся, — Ирина говорит даже энергичнее, чем обычно, явно пытаясь передать мне часть своего кипящего оптимизма. — Давай с нами, что ли? Красное сухое ещё никому не повредило. Поболтаем, расслабимся.
Болтать я не смогу и расслабиться тоже. На Савву завели кучу уголовных дел, а налоговая прочно обосновалась в его офисе. Человека, которого я люблю, скоро будут судить сразу по нескольким статьям.
— Ириш, позже, ладно? И спасибо за то, что предлагаешь. Мне бы на твоём месте уже надоело: я ведь постоянно отказываюсь. Как-нибудь обязательно сходим. В другой раз.
Сейчас мне даже жаль, что эмоций во мне так мало. Я бы хотела, чтобы Ирина почувствовала мою искренность. Не знаю, почему эта энергичная солнечная женщина до сих пор считает ледышку вроде меня своей подругой, но каковы бы ни были причины, я этому рада. В одну из пятниц я обязательно выпью с ней вина и, может быть, даже поплачу у неё на плече. Но не в эту и, скорее всего, не в следующую.
— Ну ладно… — она мешкает в дверях и, обернувшись, смотрит на меня с сочувствием. — А суд у него когда?
Про то, что Савву будут судить, она конечно знает. Все об этом знают. Эта новость, словно надоевшая «Jingle bells» в канун Нового года, звучит отовсюду. СМИ с азартом голодных ищеек перерывают его прошлое: берут идиотские интервью у его одноклассников, строят нелепые предположения о причинах, по которым Раевский-старший не поддерживал отношения со своим единственным сыном. Они обнародовали предполагаемые доходы компании Саввы за минувшие годы и даже разыскали клинику, где лежит его мать. Чего Ира не знает, так это того, что всё это — моих рук дело. Это я виновата в том, что Савву забрали, а его имя полощут в жёлтой прессе.
— Через две недели.
— Ты пойдёшь?
Нет, я не пойду, ведь нет ни единого шанса, что его выпустят на свободу. Я до последнего ждала, что он что-нибудь придумает, но Савва подписался под каждым предъявленным обвинением. Я знаю, что ему назначена психиатрическая экспертиза. Чёртова флешка снится мне каждую ночь. Каждую ночь с того дня, как он вышел за дверь в сопровождении двух полицейских, я топлю её в унитазе, разбиваю каблуком, вышвыриваю под колёса проезжающего грузовика и каждый раз просыпаюсь в слезах. Мой сон всегда обрывается на одном и том же моменте: мы с Саввой лежим в обнимку, и я бесконечно счастлива. Реальность отличается слишком разительно, чтобы не задыхаться от разочарования. Моя голова лежит не на его плече, а на подушке, надушенной лавандой от бессонницы, и я совсем одна. Моё наказание.
— Процесс будет закрытым. Так что нет, не пойду.
Ирина уходит, а я работаю ещё два часа — координирую подчинённых, рассылаю письма, совершаю ряд обязательных звонков. За восемь лет у меня выработался определённый распорядок дня, и сейчас он мне помогает не сбиваться с курса.
Каждые выходные я уезжаю к маме и папе. Пожалуй, их дом — это единственное место, где мне бывает хорошо. Там моя тоска по Савве разбавляется тёплой дымкой родительской заботы, и я понемногу оттаиваю.
Мама ничего не знает о Савве. Она думает, что я переживаю расставание после очередных неудавшихся отношений. Как и всегда, не пытается вскрывать мою душу вопросами. Просто чувствует, что мне плохо, и каждым брошенным взглядом говорит: «Я всегда здесь, если захочешь поговорить».
Прости, мам, но я вряд ли когда-нибудь буду готова, а ты вряд ли когда-нибудь до конца поймёшь. Савва в тысячный раз был прав — мы оба неправильные, оба с дефектом. Может быть, благодаря своему дефекту он был единственным, кто по-настоящему меня понимал.
**********
Я сижу на родительской кухне, кутаясь в мягкую флисовую толстовку. В последнее время меня всё чаще тянет менять офисную одежду на что-то более комфортное. Так я компенсирую недостаток тепла.
Пахнет ванилью и печёными яблоками, уютно разговаривает телевизор.
— Дочь, — подаёт голос мама, глядя на меня вполоборота. — Давай оладьи сделаю? С кабачками, как ты любишь.
Я давно не чувствую вкуса еды, но хорошо его помню. Оладьи с кабачками нежные, немного солоноватые, сочные. К ним мама даёт сметану.
— Спасибо, мам, я с удовольствием, — улыбка, чтобы она не волновалась.
Мама начинает радостно греметь посудой, а я возвращаю взгляд в телевизор. Его фоновое звучание только на первый взгляд кажется монотонным и расслабляющим — для меня оно означает усиливающееся натяжение в нервах. В эти минуты в суде идёт слушание по делу Саввы.
