Согласно же русским разрядам, войско, собравшееся в поход против ливонцев из Пскова, состояло из пяти полков (Большого, Передового, Правой и Левой рук и Сторожевого) под началом 10 воевод, под которыми «ходили» 38 сотенных голов (соответственно 13, 8, 7 и по 5), а также упоминавшихся выше татар, черемис и «пятигорских черкас». В войско были включены по меньшей мере два стрелецких прибора — Тимофея Тетерина и Григория Кафтырева
[82]. Эти сведения, при сравнении их с данными Полоцкого разряда 1562/1563 гг., позволяют примерно представить, какой была численность царской рати. Так, в том же Полоцком походе участвовало почти 400 выборных дворян и около 3,3 тыс. новгородских и псковских детей боярских и «земцев»
[83], что практически один в один совпадает с числом «сотенных» голов в рати М.В. Глинского и Д.Р. Юрьева! И если считать, что каждый из них привел в среднем одного послужильца и одного кошевого, то только «русский» компонент конной рати составлял порядка 7–7,5 тыс. бойцов и до 3,5–4 тыс. обозников-кошевых. Кстати, выборные дети боярские могли выставить и больше — достаточно посмотреть результаты смотра 1556/1557 г., зафиксированные в так называемой «Боярской книге». К примеру, Русин Данилов сын Игнатьев был «в Неметцком походе 64 (т. е. в 1556 г. против шведов. — В. П.) сам в доспесе; людей его 4, в них в доспесе, в тегиляе», Степан Федоров сын Нагаев «в Неметцком походе людей его 4 (ч), в них 1 в доспесе, а 3 в тегиляех», Ждан Андреев сын Вешняков — «в Неметцком походе людей его 7, в них 5 в доспесех, 2 в тегиляех», Федор Левонтьев сын Соловцов — «в Неметцком походе людей его 4, в них 3 в доспесех, а (1) в тегиляе; да с Федором же 2 сына его — Иванко в доспесе да Данилко в тегиляе»
[84].
К московским, новгородским и псковским детям боярским и дворянам необходимо добавить 3 тыс. татар (под Полоцком около 4 тыс. чел.), и это число, названное русским пленным, отнюдь не представляется преувеличенным. Остались еще 1 тыс. стрельцов (2 названных выше прибора) и, возможно, некоторое количество казаков. В итоге мы выходим на примерную численность русской рати в 12–14 тыс. «сабель» и «пищалей» и еще около 4–5 тыс. в обозе — в сумме до 18 или около того тысяч людей во всем царском войске. Одним словом, если ливонцы и преувеличили численность московского войска, то ненамного
[85].
Задача, которая была поставлена царем перед воеводами, посланными наказать ливонцев за их «неисправленье» (согласно показаниям пленных), была проста — «brennen, morden, rauben» (попросту говоря, жечь, убивать, грабить). Об этом же пишет, к примеру, и Б. Рюссов, автор «Ливонской хроники»: «Московит (т. е. Иван Грозный. — В. П.) начал эту войну не с намерением покорить города, крепости или земли ливонцев; он хотел только доказать им, что он не шутит, и хотел заставить их сдержать обещание, и запретил также своему военному начальнику осаждать какую-либо крепость». Да и князь А.М. Курбский также прямо указывал на то, что он и его воины получили приказ «не градов и мест добывати, но землю их (ливонцев. — В. П.) воевати»
[86]. И если к этому добавить сведения о составе и структуре московской рати, то на фоне всего этого несколько странно звучит мнение, высказанное А.И. Хорошкевич, которая писала, что, «задуманный с огромным размахом, поход разбился о подводные камни внутриполитических разногласий, которые сопровождали Ливонскую войну на протяжении почти всего ее хода»
[87]. Нет, речь шла именно о «продолжении политики иными средствами», о, говоря словами Б.Н. Флори, «военной демонстрации», «которая должна была принудить Орден отказаться от своей политики саботажа»
[88].
Отпуская свою рать «в зажитье» в богатые ливонские земли, царь рассчитывал одним выстрелом убить двух зайцев — дать своим небогатым и свирепым детям боярским, и тем более новым подданным, татарам, прекрасную возможность разжиться «животами» и пленниками, а непонятливым ливонцам наглядно продемонстрировать, что худой мир лучше доброй ссоры и что лучше заплатить требуемую с них сумму, чем терпеть разорение и опустошение. А в том, что царские ратники отнюдь не намерены церемониться с государевыми ворогами, могли убедиться псковичи еще в конце 1557 г., когда поход еще только-только начинался. Как писал псковский летописец, «князь Михайло (Глинский. — В. П.) людьми своими, едоучи дорогою, сильно грабил своих, и на рубежи люди его деревни Псковъские земли грабили и животы секли, да и дворы жгли христианьския»
[89]. И если уж на своей земле царские «воинники» вели себя как во вражеской, то как бы они действовали «за рубежом», когда их никто и ничто не сдерживало? Справедливости ради отметим, что поведение немецких ландскнехтов в той же Ливонии было примерно таким же, как детей боярских и уж тем более татар на Псковщине
[90].
