Собственно говоря, этим и ограничилось участие «маистра» в отражении нового русского вторжения. С 20 января и до самого конца февраля он безвылазно просидел в Риге, имея в распоряжении 8 фенлейнов (fenlinn) кнехтов и 7 фенлейнов рейтар, ожидая обещанной от Сигизмунда помощи и, не дождавшись ее, так и не сдвинулся с места. Ливония осталась, уже в который раз, беззащитна перед жаждущими мести и добычи русскими ратями. Положение Ливонской конфедерации продолжало ухудшаться, и просвета в тучах, сгустившихся над несчастной Ливонией, не было, ибо Иван Грозный на этот раз решил довести начатое дело до конца, тем более что в преддверии очередной войны с Великим княжеством Литовским наступление на Крым постепенно стало сворачиваться).
2. Эрмесская катастрофа и падение Феллина
Ждать новой грозы несчастным ливонцам долго не пришлось! В конце весны 1560 г. плотина рухнула, и понеслось. А начиналось все как обычно — с малых ручейков. После взятия Мариенбурга главные силы русской рати были распущены, но «годовавшие» по пограничным городам и в Юрьеве русские гарнизоны вовсе не собирались отсиживаться за стенами крепостей и продолжили действовать на свой страх и риск, равно как и псковские и новгородские торонщики — охотники до чужого добра. «Того же лета (7068. — В. П.) ходили торонщики в Немецкую землю, и много воевали земли, и полоноу и животины гоняли из земли много, а иных немци побивали…» — сообщал как о чем-то обыденном, не заслуживающем пристального внимания и отдельной «повести» псковский летописец
[315] (и Реннер в своей хронике рисует впечатляющую картину того, как небольшие русские отряды в течение всей весны то тут, то там вторгаются на территории Ордена и Рижского архиепископства и подвергают их опустошению)
[316]. Московские же летописцы, отражая официальную версию событий, писали о другом. Впрочем, это и понятно, ибо Москву мало интересовали результаты дерзких «наездов» пограничных «баронов» — до тех пор, пока эти результаты не начинали влиять на большую политику.
А большая политика тем временем складывалась так, что малозначимый, казалось, на первых порах ливонский конфликт грозил перерасти в крупномасштабную войну, и прежде всего с Великим княжеством Литовским (великий князь которого, как уже было отмечено выше, давно уже имел свои виды на Ливонию и ее наследство). В январе 1560 г. в Москву прибыл гонец от Сигизмунда II Мартын Володков с грамотой княжеской, а в грамоте той было черным по белому прописано, что-де поскольку «Ифлянская земля здавна от цесарства хрестьянского есть поддана предком нашим во оборону отчинному панству нашему, Великому князству Литовскому, чого поновляючи весь тот закон, со всею землею сами нам утвердили», то пусть Иван «подданным нашого панованья всей земли Ифлянской покой дал бы еси и войска своего в ту землю не всылал, валки и неприязни через присягу свою до урочных лет и до выштья перемирья на тое панство не подносил». В противном случае, писал Сигизмунд своему партнеру, пускай пеняет на себя — он, как законный государь и повелитель Ливонии, обязан оборону ее, как и прочим землям своего «панства» «чинити», а Господь накажет того, по чей вине возобновилось кровопролитие меж христианскими народами
[317].
Угроза со стороны Сигизмунда была очень даже недвусмысленна, и в Москве к ней отнеслись более чем серьезно. Уступать требованиям своего «брата» и поддаваться на шантаж с его стороны Иван был не намерен и, демонстрируя твердость своих намерений и уверенность в своей правоте, решил, судя по всему, поставить жирную точку в ливонской истории. Оттягивать далее решение этой проблемы было нельзя — в противном случае ситуация могла принять самый что ни на есть неблагоприятный оборот. Воюя с Крымом и продолжая пусть и в полсилы, но все же отвлекать часть своих ресурсов на походы в «Ифлянскую землю», получить еще и войну с Литвой — это был, согласитесь, явный перебор. Потому в Ливонии надо было заканчивать, и поскорее.
И поскольку, как известно, пушки — это последний и, пожалуй, самый весомый довод королей, Иван решил отправить в Ливонию новую рать. Тем самым он намеревался показать Сигизмунду, как он относится к его требованиям, и заодно ускорить развязку — если ты и в самом деле полагаешь себя ливонским государем, так приди и защити свои владения. Прощупать реакцию великого князя Литовского и короля Польского должна была небольшая рать (всего на четыре полка семь воевод да еще один воевода из Юрьева с тамошними ратными людьми) под началом князя А.М. Курбского со многими воеводами, «а с ними дети боярские и жилцы» да еще и татары — городецкие да «царевы» (Шах-Али)
[318].
Сам Курбский, как и полагается мемуаристу, позднее, в своей «Истории о великом князе Московском» расписал в красках, как Иван вызвал его к себе и поведал свою печаль — положение в Ливонии складывается критическое, поскольку «у воинства его (государева. — В. П.) зело сердце сокрушено от Немец, зане егда обращали искусных воевод и стратилатов своих сопротив царя Перекопского, хранящее пределов своих, а вместо тех случилось посылати в Вифлянские городы неискусных и необыкновенных в полкоустроениях, и того ради многажды были поражены от Немец, не токмо от равных полков, но уже и от малых людеи великие бегали…». Потому, продолжил свою мысль царь, должен он или сам «идти сопротив лафлянтов, або тебя, любимого моего, послати, да охрабрится паки воинство мое, Богу помогающу ти»
[319].
Так ли это было или не так, но, судя по всему, Курбский, по своему обыкновению, несколько преувеличил свою значимость. Хотя под его началом и были собраны отборные служилые люди, тем не менее, исходя из состава рати и послужного списка назначенных в нее воевод, можно с уверенностью сказать, что перед нами обычная «лехкая» рать. И задача, которая была поставлена перед Курбским в Москве (вполне возможно, кстати, что и лично царем), соответствовала ее составу. С одной стороны, Курбский и его ратники должны были продемонстрировать решимость царя довести начатое дело до конца, а с другой — разведать обстановку и обеспечить развертывание другой, более многочисленной и сильной рати.
Небольшая ремарка. Справедливости ради, у Ивана были все основания упрекать новгородских детей боярских в «сокрушенности сердца». Создается впечатление, что успехов царские полки на ливонском фронте добивались тогда, когда «сила новгородская» разбавлялась и усиливалась служилыми людьми из коренной России (выборными детьми боярскими и дворянами Государева двора), московскими стрельцами и всякими служилыми инородцами (татарами, черемисой и пр.). И причина регулярных неудач новгородских служилых людей в боях против «германов», судя по всему, заключалась в том, что в отличие от собственно московских детей боярских новгородцы в основной своей массе не имели того огромного опыта «береговой службы», каким обладали их московские коллеги. За двадцать лет без войны большинство новгородцев и псковичей (в т. ч. и начальные люди низшего и среднего звена) утратили навыки и умение воевать. И, столкнувшись со съевшими на войне не одну собаку ландскнехтами и рейтарами, они нередко пасовали (как под Дерптом в 1559 г.). Когда же в дело вступали в свою очередь съевшие не одну собаку в ежегодном «береговом» стоянии и в схватках с татарами собственно московиты, тут несладко приходилось наемным рейтарам и ландскнехтам и уж тем более собственно ливонским ландзассам, кнехтам и всяким ополченцам. Посылать же регулярно и в товарном количестве свои лучшие войска в Ливонию Иван Грозный не мог, ибо заняты они были на «Крымском фронте». Отсюда и четко прослеживавшаяся сезонность русских успехов — зимние и летние кампании были успешны, а вот осенью, когда московские воеводы со своими людьми уходили на зимние квартиры, «вифлянские» немцы пытались, и с определенным успехом, взять реванш.
