Эпилог
Принято заканчивать всякую книгу эпилогом, и мы не будем отступать от традиции. Крушение в результате серии мощных последовательных ударов русских ратей Ливонской конфедерации отнюдь не означало окончание войны. «Узелок», завязавшийся в конце 40-х — начале 50-х гг. XVI в., который Иван Грозный попытался было разрубить ударом сабли, напротив, запутался еще сильнее. Борьба за наследство «больного человека» Северной Европы после 1561 г., после безвременной кончины Ливонской конфедерации, только вступила в новую стадию. И, глядя на то, как разворачивались события, трудно отделаться от мысли, что своим вторжением — нет, даже не зимой 1558 г., а в конце весны — летом 1558 г. Иван Грозный стронул снежную лавину, которая начала движение и, постепенно набирая обороты, втянула в свою орбиту все и вся. И когда она схлынула, то политический ландшафт Восточной Европы стал другим.
Но действия Ивана в начале 1558 г. — это причина или повод? Мы склоняемся к тому, что все же это скорее повод. Взятие Нарвы и захват Дерптского архиепископства русскими полками подобен выстрелу в Сараеве — не будь его, нашелся бы иной повод, благо причин желать скорейшей кончины Ливонской конфедерации у многих ее соседей было более чем достаточно. Возьмем, к примеру, русско-литовские отношения. После того как завершилась Стародубская война, в них наступила долгая мирная пауза. Безусловно, проблемы, возникшие еще в конце XV в., не были разрешены, и напряженность в отношениях между Вильно и Москвой продолжала сохраняться. Но на протяжении без малого четверти века противоречия не были настолько серьезны, чтобы выплеснуться в очередную «горячую» полномасштабную войну. Лишь в конце 50-х гг. ситуация начала постепенно изменяться к худшему. Но насколько это ухудшение было связано с действиями Москвы? Увязнув с середины 40-х гг. в татарских делах, Иван IV и Боярская дума меньше всего стремились заполучить еще одну войну, тем более с таким достаточно серьезным противником, как Великое княжество Литовское. И не случайно на московском политическом Олимпе в эти годы действует группировка, ратующая за сохранение более или менее мирных отношений с Литвой, рассчитывая привлечь ее к союзу против того же Крыма. Конечно, с современной точки зрения Иван поступил нехорошо, совершив вторжение на территорию соседнего государства, да еще и обставив его сугубо меркантильными соображениями. Но давайте посмотрим на ситуацию и с другой стороны. Разве Сигизмунд не вынашивал планы интеграции Ливонии в свои владения с начала 50-х гг.? Разве не он первым, сконцентрировав немалую армию и угрожая вторжением, шантажировал Фюрстенберга и ливонских ландсгерров и добился их согласия на выплату контрибуции, а потом милостиво согласился заменить ее направленным против Москвы союзом? И не этот ли союз стал одной из причин, по которой Иван Грозный решился изменить до того относительно миролюбивую позицию по отношению к конфедерации в целом и к ордену в частности на откровенно враждебную?
Между прочим, Иван Грозный обвинял польского короля и великого князя Литовского в том, что тот не любит воевать в открытую, а берет города «искрадом», тайком, изменой. И метод Сигизмунда, основанный на интригах, в ливонском случае проявился как никогда ярко. Напрашивается мысль, что Ягеллон, прекрасно зная о том, что Москве сейчас не до Ливонии, решил форсировать развитие событий
[362] и, пользуясь благоприятным моментом, первым застолбить свои права на лучшую часть ливонского наследства. В самом деле, после того как в Казани к власти пришла «крымская» «партия», а Крым вышел из затянувшейся смуты, отношения между этими «юртами» и Москвой резко ухудшились и с конца 1530-х гг. они дефакто находились в состоянии необъявленной войны. Поход Сахиб-Гирея I на Москву в 1541 г. показал, что крымский «царь» настроен весьма агрессивно и серьезно, и в самой Москве в следующем году, судя по всему, одержала верх «партия» «войны» с басурманами, духовным вдохновителем которой был митрополит Макарий (который, кстати, как уже было отмечено выше, имел свои интересы в Ливонии). Литовский, а ливонский и подавно, вопросы были отложены в очень дальний ящик, чего не скажешь о «татарщине». Прежняя «толерантность» в отношениях между Москвой и татарами (в особенности с казанцами) была отложена в сторону, и война стала набирать обороты. При этом в русской столице ее позиционировали как «крестовый поход» в защиту «хрестьянства» против «бусурманства». И еще раз подчеркнем, что в результате всех этих событий восточное и южное направления в политике Москвы приняли в 40–50-х гг. первостепенное значение, тогда как западное и северо-западное — второстепенное. И вряд ли случайным было появление Ганса Шлитте в Москве в 1546 г. и попытки московской дипломатии заручиться поддержкой Римской империи в противостоянии с татарами, за спиной которых стояла могущественная Османская империя
[363]. Кстати, Стамбулу на руку был долгоиграющий конфликт России с тем же Крымом, поскольку в таком случае перспективы русско-имперского союза, острием своим нацеленного на Турцию, становились более чем туманными.
Но вернемся к ливонской политике Сигизмунда Августа. Вынудив под угрозой применения силы принять Ливонскую конфедерации его условия мира, он тем самым только подал пример соседям, которым вовсе не хотелось отставать в столь увлекательном деле. Но при этом ловкий интриган Сигизмунд сумел, используя печатный станок, обыграть в свою пользу ситуацию, сложившуюся после вторжения русских войск в Ливонию. Проиграв на полях сражений, он выиграл другую войну — войну идеологическую. Москва предстала перед Европой агрессором, тогда как Сигизмунд — защитником христианских ценностей, при этом в качестве платы за свои услуги он прихватил едва ли не самый жирный кусок Ливонии с Ригой — крупным портом и важным торговым центром. Выходит, что под шумок Сигизмунд все же реализовал свой план — пусть и не весь целиком, и при этом остался еще и в существенном моральном выигрыше.
