– Как-нибудь в другой раз, – отклонила Натэлла Наильевна его предложение тем особенным тоном, сказанное которым может означать только одно: даже думать забудь об этом!
«Тоже мне, Гарольд и Мод!» – мысленно фыркнула она, глядя с усталым вызовом в глаза своего бывшего муженька. И поймала себя на том, что уже не впервые при сходных обстоятельствах вспоминает какую-нибудь пьесу, или книгу, или фильм, где говорится про это самое. Про великую любовь между юношей и старухой.
Не то чтобы Натэлла Наильевна считала себя старухой. Стройная, подтянутая – натянутая струной, – с бесстрастно-непроницаемым и потому почти лишенным мимических морщин лицом, она выглядела скорее женщиной без возраста. Стильной голливудской актрисой в роли научной дамы. И, надо сказать, ей нравилась эта роль. А вот постоянные попытки шефа ее смутить – совсем не нравились.
– То есть, нет?
– Нет.
– …А сейчас?
– Послушай, Голев. Я действительно здесь по делу. Повремени пока с секшуал-харрасментом, взгляни сюда!
Только тут доктор Голев обратил внимание на пластиковый файл с застежкой, который Натэлла Наильевна принесла с собой.
– Что это? – спросил он.
– А это, милый мой, искусство. – Как всегда, когда доктор Голев переключался с дурашливых заигрываний на деловой тон, Натэлла Наильевна словно бы подхватывала эстафету и сама начинала говорить насмешливо и чуть снисходительно. – Концептуальная живопись сновидца. Вернее, сновидицы. Не догадываешься, о ком я?
– Ты имеешь в виду Альбу? Тот случай с Глебом?
– Да, я имею в виду Альбу. Те случаи с Глебом. Их, если ты помнишь, было несколько.
– Я думал, с этим мы разобрались еще тогда. Изъяли, изучили, ничего интересного не нашли…
– Не нашли, да. Потому что самое интересное он, оказывается, от нас припрятал! А нам подсунул ерунду какую-то, каки-маляки. Возможно, сам их и намалевал для отвода глаз.
– Откуда это у тебя? – доктор Алекс слушал Натэллу Наильевну и одновременно доставал из папки рисунки, подносил к глазам, рассматривал, откладывал в сторону. – Где именно ты их обнаружила?
– Ни за что не догадаешься, – усмехнулась Натэлла Наильевна, довольная произведенным эффектом. – Он спрятал их в комнате Альбы. У нее в шкафу. Прицепил файлик к вешалке, под платье, приготовленное ко дню пробуждения. Умно́, ничего не скажешь! Раньше, чем сегодня утром, мы бы ни за что на них не наткнулись.
– Ну Глеб! Ну жук!.. Ты только подумай, а!
Взгляд Голева перескакивал с одного рисунка на другой.
Какие-то спиралевидные скопления кружков и точек… Человеческое лицо за стеблями тростника. Процессия каких-то неопознаваемых существ – не то гномов, не то зверей, шагающих друг за другом и нарисованных словно бы в одно касание, без отрыва карандаша от бумаги. Замысловатые композиции из арок, лестничных маршей и фрагментов стен, выступающих из белизны листа как из плотного густого тумана… Женская фигурка с головой ящерицы – и длинный тонкий язык, летящий из раззявленной пасти этой головы как бы в попытке что-то схватить.
– Она видела сны, – пробормотал доктор Голев.
– Я тоже так подумала, – кивнула Натэлла Наильевна. – Решила, что это обрывки снов и прочий ментальный мусор, дрейфующий в подсознании. Но потом я увидела это.
Натэлла Наильевна придвинула к нему один из рисунков и указала на изображение цветка с широкими, как-то бестолково торчащими в разные стороны лепестками, похожими на разведенные крылья сразу нескольких крупных бабочек. Доктор Голев вгляделся, нахмурив брови. Тут же он узнал этот цветок и вспомнил, где и когда он его видел. Это было сегодня… Он не только видел его сам – он даже показывал его другим, этот необычный цветок с лимонно-желтыми в лиловых крапинах лепестками, отдаленно похожий на орхидею, но больше все-таки на скопление ширококрылых неуклюжих бабочек-парусников, решивших полакомиться нектаром из одной чашечки.
Он, этот цветок, попадался ему на глаза множество раз, но ни сам доктор Голев, ни его подчиненные не обращали на него никакого внимания. Точнее, на них – на цветы. На целую грядку таких цветов, высаженных вдоль увитой плющом террасы, на фоне которой Одиссей обнимал свою жену, прижавшись к ней сзади и положив подбородок на ее плечо. Один цветок – видимо, сорванный специально ради этого кадра – красовался в ее распущенных волосах. Дочь-тинейджер в коротких джинсовых шортах стояла чуть поодаль, облокотившись на перила крыльца, и салютовала в кадр баночкой лимонада…
Мой дом там, где вы.
Цветок на рисунке Альбы был изображен простым графитным карандашом, но только этим и отличался от цветов с фотографии Одиссея. Соотношение желтого и лилового – светлого и темного, темных крапин на светлом фоне – Альба умудрилась передать способом растушевки.
– Одиссей мог показывать эти фото другим участникам? – спросил доктор Голев, уже заранее понимая, что ответ будет отрицательным.
– Мог. Но не показывал, – покачала головой Натэлла. – И ты знаешь это не хуже меня. Одиссей никому ничего не показывал, ни своих записей, ни тем более фотографий. Уснул – и мы сами все посмотрели… Но, конечно, если у тебя есть какие-то сомнения, мы можем изучить записи с камер…
– Удивительное дело! – признал, наконец, доктор Голев. – А почему ты принесла мне эти рисунки только сейчас?
– Я собиралась отдать их тебе еще утром, как только они упали мне под ноги! Но вся эта история с Одиссем… Я ведь не знала, что в рисунках будет что-то, имеющее отношение именно к нему! Отложила до конца дня, вот только сейчас села просматривать, и…
В это время какое-то движение за окном привлекло их внимание. Внизу, на освещенной площадке перед входом, топтались трое – Закария, Ирвин и рослый здоровяк с чемоданом на колесиках. В здоровяке, стоявшем спиной к зданию и яростно жестикулировавшем, доктор Голев не сразу узнал Модеста. Доктор открыл окно, и в комнату ворвался его громкий возмущенный голос.
– Еще неделю?! Еще неделю?! – изводился Модест. – Да какой мне смысл торчать тут еще неделю?!
– Зачем сбегать среди ночи? Это как минимум невежливо! – взывал к его совести Закария. – Завтра поговоришь с Голевым, поблагодаришь его за все – и уйдешь!
– Да я – уже – благодарил!!!
– Моди, мы должны еще немного понаблюдать за всеми вами в стационарных условиях. Особенно за некоторыми из вас. Твое сердце… мы только-только привели его в норму… мы должны посмотреть, как оно будет работать в непривычном пока для него режиме, – пытался вразумить буяна Ирвин.
– Да оно ж целый год работало! И ничего с ним не случилось!
– Да, но этот год ты провел в гипнотонии. Во сне. А теперь ты бодрствуешь, это совсем другое состояние – и для психики, и для всего организма. Для сердца в том числе.
– Да ну тебя, Ирв! – Модест подхватил чемодан и попер грудью на своего недавнего оператора. – Если все так шатко и нестабильно и в любой момент может накрыться медным тазом, то тем более надо отсюда линять! Успеть насладиться жизнью! Взять от жизни все!
