С этим потоком было что-то не так, неправильно. Что-то мешало на него смотреть. Со временем Одиссей понял, в чем состоит главная неувязка: у потока не было направления. Тем не менее это являлось именно потоком, причем довольно стремительным, в чем можно было убедиться (правда, ценой жуткой головной боли), просто перестав смотреть сквозь него и на миг прилепившись взглядом к одной из его частиц. К одной из условных, воображенных точек его уносящейся прочь прозрачности. В тот же миг становилось плохо – начинало подташнивать, кружилась голова и, что самое худшее, появлялось чувство непоправимости случившегося. А чего именно – случившегося – ни понять, ни вспомнить, ни даже представить было совершенно невозможно.
Одиссей пытался от него избавиться, от этого чувства. Что, что могло произойти такого ужасного? Какая катастрофа постигла их семью? Ведь самое главное – все живы. Вот они, две его любимые девочки, Поля и Уля, Поль-Уля, Полюля, как он ласково называл их вместе и по отдельности. Случилось что-то ужасное, но они – живы, а значит, это ужасное не так ужасно, чтобы ад неизвестности обрушивался на него всякий раз, как он приходил в сознание.
Впрочем, в те первые несколько недель сказать о нем «приходил в сознание» было бы сильным преувеличением и большим авансом. Вздрагивали веки. Иногда, без всякой видимой причины и вне зависимости от просьб врача пожать ему руку, начинали подергиваться пальцы. По лицу проскальзывали нечитаемые гримаски. Вот и все «сознание».
Одиссею же казалось, что он – кричит.
«Что со мной?! Где я?! Скажите мне, что произошло?!»
Но никто не реагировал на его крики. Кроме его девочек, разумеется. Они начинали как-то особенно ласково на него смотреть, и то слабое свечение, которое исходило от их силуэтов, в такие минуты усиливалось до равномерного матового сияния.
Одиссея почему-то не удивляло это сияние. Нисколько не удивляло. Если уж на то пошло, врачи и медсестры тоже слегка светились. Словно выступали за контуры собственных тел, – и оттого казалось, что тела их обведены цветными флюоресцентными аэромелками, такими, как вот из Улькиного наборчика, с которым она не расставалась лет в девять. У каждого из людей, заходивших в его палату, был свой оттенок свечения. Неповторимый и уникальный. У врачей, медсестер, у других каких-то мужчин и женщин со смутно знакомыми лицами… И вместе с тем – особым разнообразием оттенков эти ауры вокруг людей не отличались. Все их можно было разделить на три группы – голубовато-серые, светло-коричневые и зеленые. Иногда в них присутствовали и другие краски – в виде сполохов или вкраплений. Алые, бордовые, фиолетовые, переливающиеся подобно северному сиянию и вспыхивающие разрозненными точками, как шрапнель… В другое время Одиссей обязательно заинтересовался бы этим феноменом, призвал бы своих девчонок полюбоваться на это вместе, шепнул бы им, приобняв за плечи: «Вот, видите? Так выглядят наши души!» Но сейчас все это казалось настолько само собой разумеющимся и естественным, что Одиссею и в голову не приходило удивляться. Он видел души – и это было в порядке вещей.
Столь же естественной и нормальной казалась теперь и еще одна, недоступная прежде опция. А именно – возможность видеть себя со стороны. Но не то чтобы Одиссей по своей воле мог менять угол зрения, перемещая по пространству палаты некий отдельный от него, дистанционно управляемый «глаз». Вовсе нет. Просто в какой-то момент, глядя на спины жены и дочки, Одиссей вдруг ловил себя на том, что смотрит на них (и на себя заодно) со стороны и немного сверху. Видит Полинины пальцы, зарывшиеся в волосы на затылке и медленно, как бы в задумчивости просеивающие их прядь за прядью, видит родинки на ее плечах, бретельки топа… И Улькину склоненную над планшетом голову тоже видит. А также часть щеки и выпяченные от усердия, беззвучно шевелящиеся губы… и, что самое забавное, шагающих друг за другом смешных зверюшек на экране планшета. Поросенок, щенок, котенок, синяя птичка на длинных тонких ногах, еще какое-то уморительное создание вроде суслика… Улькина любимая игра. Бесконечная.
Застигнув себя наблюдающим за приключениями Улькиных персонажей, Одиссей внутренне улыбался. Что-то уютное, успокаивающее было в этом привычном положении дел: Улька играет в планшет. Значит, мир цел, не рухнул и не рассыпался на осколки.
Впрочем, такие полеты-парения в пределах больничной палаты случались редко: основную часть времени Одиссей проводил в забытье. Точнее, где-то в другом месте, о котором потом не помнил. Но оно было. Оно было – или же возникало – при всякой попытке Одиссея вглядеться в поток, перехитрить поток, ухватиться взглядом за частицу прозрачности, как за дельфиний плавник, и следовать вместе с ним хотя бы долю секунды. В эту долю секунды что-то менялось. Одиссей дорого бы дал, чтобы понять – что́.
Однажды, спустя много дней или, может быть, недель после того, как Одиссей впервые обнаружил Поток и себя, витающего под потолком палаты, Улька вдруг подняла голову от игры, лучезарно улыбнулась и позвала: «Па-а-ап?»
Одиссей вскинул голову. Но не ту голову, которая покоилась между рам фиксатора в зеленовато-мерцающей жидкости биорганика. Голова, которую он вскинул, находилась сейчас в мире густых непролазных джунглей. Вокруг были папоротники, хвощи и увитые лианами стволы деревьев.
Одиссей бродил по этим джунглям уже давно – так давно, что само понятие времени перестало хоть что-то значить. Единственное, что здесь имело значение, это Поток. Одиссей понял это, когда впервые решил приблизиться к нему вплотную. Не ходить вдоль него, как плененный тигр вдоль прутьев клетки, не пытаться кричать сквозь него и подавать знаки, в надежде привлечь к себе внимание если не Полины и Ули, то хотя бы врачей, а просто – подойти. Коснуться его ладонью. Одиссей никогда раньше не делал этого. Мысль, которая в привычном реальном мире пришла бы одной из первых – изучить преграду, потрогать ее, ощупать, чтобы после преодолеть, – здесь почему-то оказалась сродни открытию. Или, скорее, сродни принятию неизбежного. Одиссей впервые подумал об этом как о чем-то неизбежном – о необходимости войти в Поток. И, возможно, быть уничтоженным – бесследно испепеленным, разъятым на атомы каким-нибудь не известным науке видом энергии.
Одиссей уже и на это был согласен, до того ему надоело скитаться в тропических дебрях бреда, поглядывая в реальную жизнь сквозь все эти странные, искажающие глазки́. Он хотел вырваться… не важно, куда. Наружу. Выблевать наркотик измененного состояния. Вернуться, черт возьми, к старой доброй нормальности, увидеть обычный мир своими обычными человеческими глазами! О, как же он соскучился по этому ракурсу мира! Как он хотел обнять своих девочек, поговорить с ними на простом и ясном человеческом языке… а не рассматривать, паря под потолком, их затылки и не вглядываться в пятна их лиц по ту сторону непонятного текучего марева.
Когда он понял, что брести вдоль Потока по джунглям – это такой же тупик, как и болтаться под больничным потолком, и что единственная его надежда на… хоть на что-нибудь – это идти к Потоку, тогда он пошел к Потоку.
Наивно полагая, что Поток только этого и ждет.
