Не тут-то было! Поток, вне всяких сомнений, протекал где-то рядом, Одиссей каждый миг ощущал его близость, похожую на близость скрытого за деревьями водопада. Он шел на это чувство, как идут на запах или на звук. Но сколько бы он ни продвигался сквозь заросли буйной растительности, выйти непосредственно к «водопаду» он не мог. Только видел его несколько раз в просветах между деревьями.
Зрелище было воистину захватывающее. Завораживающее. Как ни опротивело тут Одиссею, он не мог этого не признать.
Словно огромную полноводную реку кто-то вынул из русла и уложил, ни капли не расплескав, на мягкую природную подстилку из мха и сопревших листьев. Не поток, а скорее тоннель – длинный округлый ход в теле пространства, не имеющий внешних стенок и проницаемый для взгляда, – предстал глазам Одиссея. Предстал не весь тоннель, разумеется, а только малая его часть. Небольшой отрезок, мелькнувший, как бок уползающего дракона. Бок дракона мелькнул – и снова скрылся в гуще раскидистых веерообразных листьев. Одиссей рванул было за ним, но угодил во что-то зыбкое, сыпуче поехавшее под ногой, и рухнул прямиком в муравейник. А когда поднялся, отряхиваясь и чертыхаясь, никаких признаков Потока за ветками уже не было. Поток ускользнул прямо у него из-под носа! Да он же просто… издевался над ним! Дразнил его, заманивал все дальше и дальше в джунгли – чем бы эти джунгли ни являлись на самом деле.
Один раз Одиссею удалось подойти совсем близко. Словно бывалый охотник, уже изучивший повадки зверя как свои пять пальцев, он долго подбирался к нему ползком через рощицу тонких долговязых растеньиц с метелками на макушках. Долго не решался поднять голову из засады и все как следует рассмотреть. А когда все-таки решился, от увиденного перехватило дух.
Поток, он же тоннель, состоял из двух устремленных навстречу друг другу течений. Он состоял из них в каждой точке, в любом месте себя, и ни в одной из этих точек не происходило столкновения течений или поглощения одного другим. Что именно «текло», определить было невозможно; оно было прозрачным и наверняка раскаленным – а может, и вовсе нет, но при взгляде на него первой возникала мысль о горении. О двух встречных, как бы зеркально наставленных друг на друга рукавах горения, с одинаково мощным напором бьющих друг в друга. Они сталкивались – и должно было что-то происходить. Какая-то глобальная метаморфоза. Но ничего такого не происходило. Два потока бешеных скоростей кипели на одном месте, представляя собой нечто совершенно аномальное, непосильное для рассудка. Нечто совсем иное. Эта иноприродность явления была – когда-то – непреодолимой для Одиссея, мешала ему вглядеться в Поток и смотреть на него дольше одной секунды. Теперь же никаких неприятных ощущений при взгляде на Поток не возникало. Теперь он скорее притягивал. Казался таким… красивым. «Я отвыкаю быть человеком», – подумал Одиссей, и эта мысль его не испугала.
Подойдя к Потоку еще ближе, на расстояние вытянутой руки, Одиссей вдруг заметил, что его родные на той стороне Потока как-то странно взволновались. Улька вскочила с места, отложив в сторону планшет. Полина тоже поднялась со стула, склонилась над изголовьем его биокапсулы. Их лица светились радостью и надеждой, сияние аур теплело и расширялось.
«Одиссей!» – услышал он голос жены. Было как-то необычно, чудно́: губы Полины шевелились, но сам звук возникал внутри его головы, а не приходил извне.
«Папочка! Молодец! Давай, ну давай!» – раздался в голове еще один голос, детский. Эй, никакой не детский! Тринадцать лет – это давно уже не ребенок, – тут же возмутилась Улька, хотя слово «детский» даже не было его мыслью. Оно было… было скорее чувством к ней. Нежностью к ней-ребенку, к его маленькой любимой доченьке.
Одиссей решительно протянул руку вперед. В этот момент он точно знал, что если коснется Потока со своей стороны, а они погрузят в него руки – со своей, то произойдет нечто важное. Нечто, что все изменит.
«Мы с тобой! Мы здесь!» – изо всех сил кричала Улька. Он уже видел линии на ее раскрытой, готовой вжаться в Поток ладони. Он видел, как привстала и потянулась к нему Полина…
Но в тот раз Поток почему-то ушел от них. Вздрогнул, словно разбуженный гигантский полоз, и ловко, в пару маневров, переместил себя в какое-то другое место, недоступное для восприятия Одиссея.
И вот теперь произошло нечто похожее. Только намного проще и быстрей.
Улька подняла голову от игры, нашла глазами лицо Одиссея и вдруг – просияла, позвала изумленно: «Па-ап?»
Одиссей в это время даже не смотрел на Поток: он был занят изучением необычных наростов на стволе дерева. Эти наросты напоминали крошечные вулканчики, целую колонию вулканчиков, лепящуюся к коре. В «жерлах» вулканчиков что-то алмазно поблескивало. Внутрь одного из них Одиссей изловчился заглянуть так, чтобы не закрывать его собственной тенью. Ему удалось кое-что разглядеть: тонкий, как волос, торчащий иглой проводок с голубовато-белым свечением на срезе. Одиссей попытался было подцепить вулканчик ногтем, чтобы сковырнуть его с коры и добраться до светящегося проводка, и у него это почти получилось, но тут-то и раздался обрадованный Улькин возглас.
Одиссей обернулся на голос дочери – и охнул от неожиданности. Оказалось, что он стоит в каком-нибудь метре от Потока! Поток подкрался к нему незаметно, а может, просто соткался из воздуха у него за спиной, словно голограмма из какого-нибудь фэнтезийного квеста. Еще минуту назад его здесь не было, а теперь – оп! – и вот он здесь.
«Папа, ты только помни: мы с тобой», – сказала Улька, глядя ему в лицо и стараясь выделить голосом каждое слово.
Теперь она была так близко! Только руку протяни…
Полина гладила его по волосам. Его – того, который лежал в капсуле. Он – тот, который стоял в джунглях перед стеной Потока, – видел слезы в ее глазах, и это были слезы радости.
«Дорогой мой… Ты поправишься. Ты будешь жить», – говорила она.
Одиссей все еще не понимал, что происходит, но понял одно: сейчас он каким-то образом может говорить с ними. С ними обеими. И нужно срочно воспользоваться моментом, срочно поговорить, потому что другого такого случая может и не представиться.
«Что произошло, Поленька? – спросил он. – Я не могу вспомнить. Что с нами случилось?»
Он так и спросил – с нами. Не спросил – что случилось со мной? Хотя логично было бы поставить вопрос именно так. Ведь это он, он один лежал сейчас в коме, в больнице, а с ними все было вроде бы хорошо. Вроде бы… И все же он спросил так, как спросил. И почти сразу же вспомнил: прогулка по вечернему Риму, все эти частные магазинчики и кафешки, «А давай сюда зайдем? – А давай!», какие-то маечки на бретельках, легкомысленные веревочные сандалии, улыбки продавщиц, их экспрессивная, гортанная с хрипотцой трескотня: «Беллисимо, сеньорита!.. Граци, сеньора, граци!», Улькино изнемогающее «Роди-и-тели! Я устала…» Ресторанный дворик на какой-то очередной живописной пьяцце, Улькина макушка над планшетом и оттопыренный в сторону загорелый локоток, напоминающий лапку кузнечика. Что-то твердое, ударившее в бок. Безумные глаза незнакомца… А потом – что-то черное. Что-то черное, смердящее паленой плотью и едкой химией. И вой, жуткий многоголосый вой, и звуки полицейской сирены, не способной его заглушить… Чтобы его не слышать, Одиссей умер. Но все равно слышал его, сквозь черноту и смерть.
