«Вы… вы с Улькой не пострадали?» – спросил он и вдруг почувствовал свое сердце: оно пульсировало, передавая ритм сокращений биогелю, наполнявшему капсулу.
Полина провела рукой по его щеке. Ответила ласковым кротким голосом: «Мы не страдали». Как-то не совсем по-русски. Как-то… не так.
«Поленька, – подался к ней Одиссей всем телом, оставшимся неподвижным в зеленом геле. – Что ты такое говоришь, Поля?!» А потом он просто закричал. Без слов, как животное.
Улька взяла его за руку.
«Папа, – сказала она. – Но мы же… Мы никуда не денемся! Мы будем всегда с тобой! Вот как сейчас: мы с тобой. И так будет всегда. Обещаю!»
Черный вой нарастал. Распадался на отдельные мужские и женские, надорванные, хриплые голоса. Они вопили что-то на неведомом итальянском, на английском, на тарабарском… Одиссей, топтавшийся у Потока, запрокинул голову и влил свой крик в хор этих натруженных, в бесконечность воющих голосов.
«Папа!» – позвала Улька. Ее фигурка с поднятой до уровня плеча раскрытой ладонью казалась манекеном внутри витрины. Словно решившись, Улька вытянула руку вперед.
Одновременно с ней и Полина прижала ладонь к Потоку.
«Нет! Стойте!» – закричал Одиссей. Он понял, что вовсе не хочет этого! Его рука с растопыренной пятерней тоже выкинулась вперед – в упреждающем, тормозящем жесте. Он хотел их остановить, но лишь сократил расстояние между собой и Потоком – и уже в следующий миг миллионы микроскопических молний пронзили его разрядами.
Неведомая сила выдернула его из джунглей и швырнула куда-то – в направлении, обратном тому, куда унесло подхваченных за руки Полину и Ульку. Жену и дочку, которые когда-то у него были.
В кино это происходит так. Герой выходит из комы и почти тут же встречается взглядом с кем-нибудь из родных и близких. Он смотрит в чьи-то глаза, и глаза эти медленно расширяются. И вот в них уже можно прочесть целую гамму чувств: потрясение, радость, недоумение, недоверие к происходящему. Слезы текут по щекам. У героя тоже наворачивается слеза – первая за много месяцев или лет – и течет по небритой скуле.
Он молчит. Не может пока говорить. Обладатель расширенных глаз тоже молчит – не находит слов от захлестнувших его эмоций.
У Одиссея все было иначе.
Он открыл глаза и какое-то время – секунд пятнадцать – смотрел на противоположную стену. Она была похожа на затвердевший Поток. Где-то в нем остались Полина с Улей, и Одиссей ничего не мог с этим поделать. Просто лежал, оживший, но опустошенный, и смотрел на белую стену. Будь у него перед глазами потолок, Одиссей смотрел бы на потолок, но перед глазами была стена: Одиссей находился сейчас в своей капсуле в полусогнутом, близком к сидячему, положении.
Через несколько секунд явились дежурный врач с сестрой. Они уже знали, что пациент пришел в себя – им сообщили об этом дистанционные показатели множества микродатчиков, мерцающими россыпями которых было напичкано вещество биогеля.
– С возвращением! – сказал врач. Медсестра улыбнулась с отработанной профессиональной душевностью, присоединяясь к приветствию. На этом торжественная часть Встречи Вышедшего из Комы была закончена.
Врач склонился над Одиссеем, помял его руку, затем другую, оттянул веко и уколол острым слепящим лучиком правый глаз. То же проделал с левым. Чувствовалось, что все эти манипуляции – не больше чем дань традиции. Благодаря сверхточным датчикам врач еще до своего появления в палате знал о нем все, что нужно.
«Что с моими женой и дочерью?» – спросил Одиссей. Вместо ответа сноровистая медсестра поднесла к его губам невесть откуда взявшийся ватный тампон, пропитанный влагой:
– Попейте. Попробуйте попить. Не пытайтесь говорить, вам еще рано.
«Что с моими женой и дочерью?!» – повторил Одиссей.
Врач в это время делал какие-то назначения в электронном журнале пациента, на Одиссея он даже не взглянул. А медсестра сказала:
– Все будет хорошо.
И коснулась его щеки – тем же движением, каким только что это сделала Полина.
7. Черный Крик и цветные стеклышки
Его первыми посетителями после выхода из комы были отец и брат жены. Оба они уже не производили впечатление убитых горем людей. Шурин выглядел довольно свежим и отдохнувшим. Тесть, хоть и заметно постарел, тоже смотрелся этаким бодрячком, дух которого не сломить никаким ударам судьбы.
«Прошло уже много времени», – напомнил себе Одиссей, разглядывая их из своего убежища – из темного грота посттравматического мутизма. Впрочем, все это, по поводу его немоты, пусть объяснит им доктор, если еще не объяснил. Одиссей не чувствовал ни малейшей неловкости за свое нежелание поддерживать беседу.
Полин брат между тем расспрашивал, как он тут, и сам себе что-то отвечал. Тесть сидел чуть в отдалении, на диванчике.
Это была уже другая клиника, другая комната, совсем не похожая на ту палату, где Одиссей впервые пришел в себя. Здесь было почти как в хорошем гостиничном номере: стол со стульями, кровать, шкаф, гостевой диванчик, хрустальная люстра, окно с видом на живописный парк. С высоты пятнадцатого этажа он выглядел сложноустроенным ботаническим лабиринтом.
Одиссей уже не болтался в капсуле, наполненной зеленым желе, а сидел в кресле-модуле с нейросенсорным управлением, в котором можно было делать все что угодно – разве что не танцевать нижний брейк, по выражению его остроумца-шурина.
– Ты молодец, что решил идти на поправку! Полностью поддерживаю! – создавал шурин иллюзию разговора. – А бороду ты намеренно отпустил? Или просто… эээ… еще не успел расчухать все опции своего супер-кресла? Ну ты понимаешь. Где там у него «бреющая рука»? Глупый вопрос, да. В любом случае, борода тебе идет!
«Прошло уже много времени. Пять месяцев. Или шесть… Для них это много».
– Как лихо ты с ним управляешься! – продолжал шурин нахваливать кресло. – Р-раз – и покатился, тык-пык – повернулся, р-раз – и в койку переместился! Все продумано! Слушай, как ты это делаешь – силой мысли? Значит, у тебя все-таки есть мысли! Ага-а, попался!
А ведь неглупый парень был прежде. На футбол с ним ходили, в походы всякие… Ездили в Кению на сафари…
– И вообще, я смотрю, неплохо ты тут устроился! Красота какая, а! Не спускался еще в парк, побродить по всем этим дивным аллейкам? Вернее, поколесить? – вел свою партию шурин. Кажется, он начал входить во вкус.
– Ну хватит! – внезапно оборвал его тесть. – Сколько можно молоть чепуху?
– В смысле? – Одна из бровей шурина взметнулась кверху. – Доктор сказал, что с ним нужно как можно больше разговаривать! Выводить из ступора. Ты что, забыл?
– Ай, да замолчи ты! – сварливо крикнул старик, досадуя на бестактность сына. И уже совсем другим голосом, полным горечи и тепла, обратился к Одиссею: – Послушай, Дис… Я знаю, ты меня слышишь. И понимаешь. И осуждаешь за что-то… за то, что я сижу тут, на этом диване, старый хрыч, которому без малого девяносто, а наших девочек больше нет. Их больше нет… Я живу с этим чувством постоянно, и тебе тоже предстоит с ним жить. Но – жить, сынок. Не отказывайся от жизни…
