Одиссею в его ущелье отшельника стало душно. Тошнотворный запах тухлятины, отвергнутой морем рыбы, гниющей на берегу, каким-то образом проник в то место, где он пытался спрятаться от назойливого сочувствия. Замутило так, что комната накренилась перед глазами. Вместе с дурнотой пришел гнев. Боже, да сколько же можно здесь торчать?! Да когда же они уйдут?! Однако сохранить маску рассеянной безучастности не составило ему большого труда. Ведь она теперь и была его лицом.
– Одиссей, мальчик мой, – продолжал между тем тесть. – Я хочу, чтобы ты знал: ты всегда можешь на меня рассчитывать. Что бы ни случилось. Всегда и во всем.
«Правда? Тогда принесите мне раствор нембутала в пластиковом стакане. И трубочку. Это все, о чем мне действительно хочется попросить».
– Вот… я принес тебе… посмотри.
Одиссей вздрогнул и поднял взгляд на тестя, забыв, что тем самым выдает себя с головой.
– Он слышит! Он все понимает! – обрадовался неугомонный Полинин братец.
Тесть, у которого от волнения немедленно увлажнились глаза, подошел к Одиссею, держа что-то блестящее на ладони.
– Вот. Это Полечкино. Узнаешь? Твой подарок на годовщину свадьбы.
Тесть перевернул руку Одиссея ладонью вверх и вложил в нее медальон на цепочке. Раскрывающееся золотое сердце с двумя фотографиями внутри. На одном семилетняя Улька обвивает за шею мать, на втором – отца. На одном хохочет, на втором тычется губами в Одиссееву щеку. Поля&Уля. Полюля… Пара мускулов на лице Одиссея все-таки дрогнула. Чтобы не смотреть на медальончик, он сжал его в кулаке.
– Рука! – подсек шурин. – Работает.
– Это было на ней, когда… Это сняли уже с… – Тесть затряс головой и страдальчески сморщился, как бы отказываясь называть вещи их ужасными именами.
– Не надо, па, успокойся! Ты же его расстраиваешь!
– Это теперь твое, – взяв себя в руки, сказал тесть.
Это теперь мое.
О самом теракте и предшествующих ему событиях Одиссей так и не смог ничего вспомнить, сколько ни вчитывался в сетевые статьи, посвященные этой теме, и ни кликал по фото и роликам с места трагедии. Но постепенно, далеко не сразу после выхода из комы, ему стали доступны воспоминания о Потоке. О влажных сумерках джунглей, по которым он скитался, об аурах, о необычном «подпотолочном» ракурсе, о двух фигурках, неизменно дежуривших возле его капсулы и в то же время находившихся где-то очень далеко, за прозрачным, разделяющим их горением. Он вспомнил, как мечтал вернуться в обычный мир. В мир людей, способных прикасаться друг к другу. В добротный и устойчивый, как его ни поверни, трехмерный мир, устройство которого легко представить и элементарно просто объяснить – достаточно начертить геометрическую проекцию куба. Высота, ширина, длина. Куб, сквозь который течет время, – вот и все, и ничего кроме. Ничего лишнего.
Находясь по другую сторону Потока, Одиссей тосковал по этому «кубу» почти так же остро, как по жене и дочери. До чего же, казалось ему, все там было родным, понятным, милым душе и уютным разуму! Это был его мир! Все, чего он желал, это снова в него вернуться.
И вот он здесь. И что же? И где же ясность? Нет никакой ясности и тем более смысла в происходящем. Его желание было исполнено: мир действительно превратился в куб – в рыже-серую картонную коробку, плотно закрытую и заклеенную скотчем.
Внутри коробки, возможно, что-то было, но скорее всего – ничего не было. Ничего, кроме самого Одиссея, сидящего в инвалидном кресле с картонной коробкой на коленях. В которой было темно и пыльно и время от времени попахивало тухлятиной.
Одиссея не особенно беспокоил этот запах. В конце концов, чем еще должно пахнуть внутри коробки с пеплом и прахом, если не пеплом и прахом? Погребальная урна с горелыми останками его прошлой счастливой жизни – вот что такое была эта коробка. Как там сказала Улька в его видении? «Папа, мы с тобой, мы всегда с тобой!» Она твердила эти слова так настойчиво, с таким просветленным воодушевлением на лице… Так вот что она имела в виду. Не самый лучший вариант быть вместе, но все же лучше, чем ничего. Лишенный когда-то возможности похоронить жену и дочь, Одиссей был готов довольствоваться и этим.
Постепенно к нему возвращалась мышечная активность. Врачи делали благоприятные прогнозы, обещали, что он встанет на ноги – при условии, что будет тренироваться. Но Одиссею не хотелось тренироваться. Он часами просиживал в своем кресле, рассматривая парк за окном палаты. С его восприятием было все в порядке. Он видел, слышал, обонял и осязал. Но все, о чем сообщали ему органы чувств, сводилось теперь к одному тоскливому образу – к пустой коробке из картона. Полуразмокшая коробка плыла в сумерках, покачиваясь на волнах чего-то безвидного и бескрайнего, из ниоткуда в никуда. Упаковка для пустоты дрейфовала в пустоте… чтобы однажды, окончательно размякнув и разложившись, дать двум пустотам объединиться. Созерцая в уме этот унылый образ, проступающий сквозь панораму зимнего парка, Одиссей понял: реальный мир – место еще более зыбкое и странное, чем тот, приоткрывшийся ему ненадолго (теперь казалось, что ненадолго) мир аур, потоков энергии и парений под потолком. Странное – в плохом смысле слова. Возможно, в самом плохом. В рыже-сером. Реальный мир – не более чем картонный футляр, не предполагающий содержимого. Коробка от несуществующего пазла.
Кое-какие кусочки пазла все-таки существовали. И складывались. Одиссей находил их по одному и прятал в ящик модуля у кровати.
Медальон на титановой цепочке – это был кусочек пазла. Осколок сплющенного металла с полногтя величиной – тоже. При взрыве он вонзился ему в голову, продырявил череп и застрял в левой височной доле. Внес инфекцию, вызвал сильнейший мозговой отек, ставший причиной клинической смерти. Нейрохирурги, оперировавшие Одиссея, говорили об этом случае как об одном из самых сложных в их практике. Позже лечащий врач Одиссея показал ему на слимбуке фото осколка, и Одиссей спросил, может ли он его забрать. Это был чуть ли не единственный случай за все время пребывания в той, первой клинике, когда он проявил хоть какую-то заинтересованность и контактность. Накануне выписки доктор вручил Одиссею его осколок в пластиковом контейнере.
Эти две детали пазла следовало соединить – медальон на цепочке и осколок извлеченного из его головы металла (Одиссей назвал его Черным Криком). Но не так быстро. Перед этим нужно было найти еще одну важную деталь. Пазл номер три.
Одиссей примерно представлял себе, что это может быть. Крепкая дверная ручка, например. В его прежнем доме таких было несколько. Или хромированная скоба, встроенная в стену и незаменимая в процессе перемещения тела из, например, ванны в инвалидное кресло. Таких скоб в доме Одиссея еще не было. Впрочем, он сомневался, что когда-нибудь найдет в себе силы переступить порог их бывшего с Полей и Улей дома. Но, допустим, он поселится в съемной квартире. И установит в ней такие вот скобы, на нужном для его целей расстоянии от пола.
Какое оно, это идеальное расстояние, еще следовало понять. Найти что-нибудь в Интернете на эту тему. Следовало также просверлить отверстие в Черном Крике и повесить его на цепочку, перед этим освободив ее от золотого сердца с фотографиями девчонок. А само сердце… с ним тоже нужно было что-то сделать. Куда-то его положить… Может быть, в карман? Может быть, просто оставить на столе, как оставляют предсмертную записку?
