Профессор Луцкер, продолжая интригующе улыбаться, прогулялся вдоль нижнего яруса индивидуальных учебных столиков, выстроенных классической подковкой, задержался у одного и коснулся плеча сидевшего там студента – рыжеволосого юноши с необычным выражением лица: бесстрастная угрюмая сосредоточенность сочеталась в нем с рассеянной мечтательностью. Лицо снайпера, настигнутого лавиной грез прямо в своей засаде.
– Вы согласны со мной, студент Расников?
«Снайпер» поднял на профессора внимательные глаза:
– Целиком и полностью, Илларион Аркадьевич.
В тот же вечер Таис Индиго появилась в кафетерии кампуса, где Фадей имел обыкновение посиживать перед сном. Она даже не стала делать вид, что их встреча для нее полная неожиданность.
– «Пикник на обочине», – усмехнулась Таис, вынув у него из рук замурзанную книжонку в мягкой обложке с завернувшимися углами. – Меня всегда привлекали парни, читающие бумагу… Но не настолько потрепанную, конечно.
Отложив книгу, Таис с веселым вызовом посмотрела прямо ему в глаза.
– Ну что ж. Рассказывай, что ты такое знаешь, чего не знаю я.
– Эм-м, – произнес Фадей, чувствуя, что краснеет.
– Не здесь, конечно. Здесь так много ушей. Все эти наивные непосвященные неофиты, бр-р! – Таис хихикнула, давая понять, что шутит. Просто прикалывается, изображая Луцкера. У нее были добрые, чуть насмешливые глаза цвета ее фамилии, темные вьющиеся волосы и милое чувство юмора. Именно милое, без претензий на какую-то особую тонкоту.
Фадей очень ее любил, свою первую девушку. Все те шесть дней, что она была с ним – и те два месяца, в которые умирала.
Перед своим уходом Таис выглядела примерно так же, как Лисса в момент их встречи – обтянутый истощенной плотью скелет с полосато-пятнистой кожей, усеянной незаживающими ранками и гнойничками. Ослабленный иммунитет сдавал свои позиции. Зрение угасало. Почки отказывали. Развилась сильнейшая тахикардия. Таис лежала в восстановительной капсуле, в лучшей клинике Москвы, но ни о каком восстановлении, конечно, речи уже не велось. Таис утекала, таяла на глазах. Фадей дежурил возле ее капсулы день и ночь, изредка сменяемый кем-нибудь из родителей девушки или ими обоими. Отец Таис все время спрашивал – почему? Зачем она это сделала?
«Потому что знала, как», – мысленно отвечал ему Фадей.
«Но откуда? Откуда она это знала?!» – восклицал отец Таис в голове Фадея.
«От меня. Я ей сказал. Я знал».
«Но – зачем?!»
«Я не думал, что она это сделает. Я думал, она – как я. Что мы оба хотим изучать Поток, стоя на берегу, а не сгинуть в нем, принеся себя в жертву кибернауке! Но она-то, оказывается, так не думала. Она думала, что с ней ничего плохого не случится. Что она сильнее, чем все другие – те, кто ушел в Поток до нее. Она думала, что сможет вернуться. Хотела быть первой, кто это сделает…»
«Но почему, но зачем, зачем…» – продолжал твердить отец обреченной девушки, уже без всякого вопросительного выражения. Если бы только Фадей мог отыграть все назад, если бы только мог отменить тот вечер, когда они с Таис, лежа в объятиях друг друга, говорили о Потоке и Таис в очередной раз шепнула ему: скажи…
Однажды, лет в четырнадцать, Фадей увидел сон. Как будто он в компании каких-то парней его возраста стоит на деревянной площадке на самом верху высоченной конструкции, похожей на вышку для ныряния в бассейн. Только внизу никакого бассейна не было. Во сне он как будто знает, что это за ребята и с какой целью все они, включая его самого, сюда забрались. И еще знает, что это за тип – худощавый усатый дядька в странной одежде, похожей на акробатическое трико. Хотя на самом деле никакое это не трико. Это костюм для полетов. Все остальные, в том числе и сам Фадей, одеты в точно такие же черные, плотно облегающие костюмы, из которых выглядывают наружу только головы, кисти рук и босые ступни.
Этот сухопарый подтянутый человек, единственный взрослый среди них, не просто хорошо знаком Фадею во сне – он вызывает у Фадея благоговейный трепет ученика перед учителем, или даже – перед Учителем; безграничную, не рассуждающую щенячью преданность и любовь. А также легкий стыд за все эти чувства и желание скрыть их от окружающих.
Остальные, судя по выражению лиц, испытывают нечто сходное.
Учитель рассказывает о том, что им сейчас предстоит сделать. А предстоит им – научиться летать. Претворить, наконец, теорию в жизнь! «Наконец» – потому что до этого были долгие годы школярского обучения за партами, годы лекций, экзаменов, упорной зубрежки, духовных практик, погружений и восхождений, и прочей гимнастики для тела и ума. Во сне Фадея все это существовало как его бэкграунд, как единственное известное ему личное прошлое. (Впрочем, это приснившееся прошлое мало чем отличалось от прошлого настоящего, от истинной жизни Фадея Расникова, решившего посвятить себя научной стезе задолго до того, как на лбу у него выскочил первый подростковый прыщ.)
«Итак, друзья. Еще немного, и вы совершите свой первый полет, – говорил между тем Учитель. – Но перед тем, как каждый из вас шагнет за край площадки, давайте еще раз повторим, что именно должно произойти, когда вы окажетесь в воздухе».
Все отлично знали, что должно произойти, но привычка беспрекословно повиноваться Учителю, заменявшая здесь железную дисциплину, была превыше всего.
«Да, Учитель!» – казалось, говорили глаза на торжественно-строгих, как бы овеянных предстоящим полетом лицах.
Фадей, стоявший где-то в середине группы, не в самых первых рядах, но и не в последних, тоже смотрел на Учителя этим взглядом: «Да, Учитель!» И чувствовал то, что должен был чувствовать: легкую, но все нарастающую «щекотку» в области солнечного сплетения, словно принялись работать какие-то крохотные, плотно пригнанные друг к другу коленца и шатунки, подхватили и понесли по кругу слаженное, все ускоряющееся движение. Прикрыв глаза и чуть сморщившись, как от несильной боли, Фадей прислушивался к этому ощущению, старался его не потерять.
Остальные, судя по лицам, делали то же самое.
«Молодцы, молодцы, – подбадривал их Учитель. – Все делаете правильно! Кому трудно, вспомните нашу муху!»
Фадею не было трудно, но он все-таки вспомнил «нашу муху» – на всякий случай. Они разбирали эту муху совсем недавно. Точнее, мушиный грудно-мускульный аппарат, всю совокупность мышц, приводящих крылья мухи в движение. Мышц этих было чрезвычайно много, каждая как-то называлась, и все они совершали свои крохотные колебательно-вращательные движения с неуловимой для глаза скоростью. Благодаря им, этим микродвижениям внутри грудного отдела, муха могла летать. А крылья тут были вроде как ни при чем.
«Молодцы, парни! Молодцы! – повторял Учитель. – Вы поймали!.. Держите темп, наращивайте его!»
Фадей чувствовал, как нагревается его «летательный аппарат», как он становится все теплее. Кое-где, местами, словно покалывало иголочками с раскаленными остриями – и снова отпускало, не дав Фадею времени как следует ухватиться за это чувство. Это блуждающее покалывание почему-то более всего волновало, приводило в смятение и восторг.
