Его подошвы оторвались от земли, Фадей поднялся в воздух – и в эту же секунду проснулся.
11. История потока (II)
Этот сон приснился ему единожды и больше не повторялся, но впечатление от него осталось такое яркое, что и сейчас, в свои двадцать семь, Фадей помнил его во всех мельчайших подробностях. Каждый раз, когда кто-нибудь говорил о Потоке, Фадею в голову приходили образы из этого сна – косматая равнина, купол неба с закатной кромкой, висящие между небом и землей человеческие фигурки… Фадей вспоминал, как лежал, проснувшись, с гремучей смесью ощущений, переполненный и опустошенный одновременно, ода́ренный и обкраденный. Вспоминал, как бросился вдруг к зеркалу, задрал пижаму… как безумная надежда, что получится «завестись», целый долгий сладостный миг казалась не такой уж безумной и нелепой. А потом все встало на свои места. Узкая комната-пенал с интерактивным окном, меняющим виды. Заваленный учебниками и гаджетами стол. На мониторе ноутбука – недописанный реферат по кибер-инсектологии. Musca domestica, муха обыкновенная.
В свое время он даже не очень и удивился, когда выяснилось, что именно это и нужно было сделать: найти зеркало и синхронизироваться с собственным отражением. Только и всего. И ты в Потоке. Зеркало – или любую другую отражающую поверхность, каких в кибертуалити великое множество. Но лучше зеркало: другие поверхности искажали, привносили свои шумы, и в итоге ты перекачивался в Поток долго и мучительно, неделями, месяцами усыхая в какой-нибудь дешевенькой биокапсуле хосписа или в дорогущем восстановительном модуле элитных клиник. Это было абсолютно неважно – где. Будучи уже отключенным от портала, ты продолжал уходить.
Зеркало же забирало мгновенно и без таких ужасных телесных метаморфоз.
Если бы Таис действительно намеревалась уйти, она бы использовала зеркало. Но она рассчитывала вернуться… То, что ею двигало в этот момент, было не одержимостью самоубийцы, а безрассудством ученого. Это-то и мучило Фадея больше всего.
Лужа на тротуаре. Просто лужа на тротуаре в «Увидеть Париж». Наверняка в ней отражалась еще и Эйфелева башня или огни шаттла обозрения с Елисейских Полей, или еще что-нибудь этакое, парижское. Таис не стала уточнять. «Это была обычная лужа, Фад», – сказала она, пожав плечами. В первые минуты втекания, на первой стадии, аутоморфы еще не знают, что начали уходить. И вообще выглядят как обычные люди, разве что немного рассеянные, проживающие что-то внутри себя. Постепенно это сменяется полной апатией и безразличием.
Словно почувствовав, что Фадей думает не о ней, Лисса нахмурилась. Но потом что-то ее успокоило, и, поерзав щекой по подушке, она улыбнулась и продолжила сладко спать.
Интересно, все бывшие аутоморфы обладают такой невероятной чуткостью к происходящему вокруг них? «Но бывших аутоморфоров не бывает, – напомнил себе Фадей. – Лисса – единственное исключение. Шедевр доктора Голева и его команды».
Тело, которым теперь обладала Лисса, меньше всего походило на результат тщательной реставрации после глубинных, близких к необратимым, тканевых разрушений. Оно выглядело так, словно никогда не знало ничего подобного, ни разрушений, ни последующих вмешательств, и всегда было вот таким – дышащим юностью, свежестью и здоровьем. С трогательно тонкими, но все же по-девичьи округлыми руками, с удлиненными бедрами, в которых женственность и стройность сочетались самым что ни на есть гармоничным образом. С небольшой, как бы только-только созревшей грудью, при взгляде на которую вспоминалось старинное бархатистое слово «перси».
Единственное, что осталось в Лиссе плоским, это живот.
Трудно было поверить, что какой-то год назад эта девушка считалась обреченной на верную смерть. На неприглядное рассасывание в воздухе, похожее на растворение тела в какой-нибудь едкой, небыстро действующей кислоте.
Фадей помнил, каких трудов стоило остановить процесс разрушения тела Лиссы и запустить его в обратную сторону. Остальные шестеро подопечных уже вовсю наращивали темпы продвижения к своим идеальным формам, а с Лиссой все никак не ладилось. Не удавалось найти правильную стратегию ее лечения. Ни пропущенная сквозь мышечные волокна электродная наносетка, стимулирующая восстановление на клеточном уровне, ни многочасовые сеансы в капсулах-биорганиках, ни любые другие попытки запустить реанимацию организма – ничто не давало результата. В первые дни гипносна наметилось даже что-то вроде ухудшения и без того плачевного состояния пациентки: та ниточка, которая связывала ее заблудившееся в Потоке «я» с человекообразной горкой костей, зачем-то сваленных в кресло и через раз отзывающихся на имя Листиана, сделалась еще более зыбкой, чем казалась вначале. Теперь ее и вовсе нельзя было обнаружить. Введенная в гипнотонию девушка больше всего походила на поломанный манекен. Фадей понятия не имел, что именно в ней срабатывает и отзывается, когда он подает ту или иную команду. Правда, на все команды Листиана реагировала одинаково – едва заметным поворотом головы на звук голоса. Только-то. И ничего больше. Но даже это казалось отчаявшемуся Фадею огромным успехом.
В те, самые первые, недели проекта Листиана доставалась Фадею всего на пару часов в день. Остальное время с ней занимались другие люди – специалисты из самых разных областей медицины, от ортопедов и окулистов до эндокринологов, гематологов и нефрологов. Иногда совет эскулапов приходил к выводу, что необходима «небольшая операция», и тогда она попадала в руки к хирургам. В этом случае все, что оставалось Фадею на ближайшие несколько дней, это сидеть рядом с восстановительной биокапсулой и держать в ладони Лиссину хрупкую безжизненную лапку, похожую на веточку, торчащую из зеленоватого, подсвеченного изнутри «желе» органика.
«Молодец! – не скупился на похвалу доктор Голев, заставая его за этим занятием. – Ты все правильно делаешь! Тактильный контакт для нее сейчас очень важен. Может быть, важнее всего остального, вместе взятого. Но было бы еще лучше, если бы ты при этом – говорил. Рассказывал ей что-нибудь. Что угодно. Прикосновения и голос, голос и прикосновения. Живая речь, обращенная к ней. Вот это было бы просто супер!»
С тактильным контактом у Фадея проблем не было, а вот говорить он почему-то не мог. Это было даже немного странно. Он, человек, выступавший когда-то с докладами на конференциях молодых ученых, принимавший участие во всевозможных тренингах и мастер-классах, связанных с пребыванием в кибер-спейсе, не мог заставить себя поговорить с девушкой своей мечты!
…Или все же – с аутоморфом своей мечты?
Ладно. Пусть будет – с девушкой-аутоморфом своей мечты.
Прах Таис предали стене в апреле – спустя два месяца и неделю после их с Фадеем знаменательной встречи в кафе. Фадей присутствовал на церемонии и видел, как работник парка покоя, выдвинув из стены полочку с уже сделанной гравировкой «Таисия Викторовна Куделькина, 2073–2094», поместил туда погребальную урну размером не больше мыльницы и отступил в сторону, давая родителям Таис возможность попрощаться. Мать Таис душили рыдания. Уткнувшись лицом в мужнино плечо, она так и не нашла в себе сил коснуться рукой ни урны, ни выдвижной полочки, внутри которой ее дочь должна была обрести последний приют. Отец – высокий худой мужчина, на изможденном лице которого горели такие же, как у дочери, ярко-синие глаза, – погладил урну чередой торопливо-бережных, неловких прикосновений, задвинул полочку и ввел цифры кода. Последний пароль его дочери. Который знали теперь только они с женой.
