«Шел бы ты к черту, Алекс! – думала она, не снижая скорости (хотя бот-инструктор на дисплее дорожки настойчиво предлагал это сделать). – Ты хочешь, чтобы я ушла? О’кей, я ухожу… завтра же… ухожу…»
Когда-то они с доктором Голевым были молоды. Моложе, чем героиня фильма «Красотка», не говоря уже о седовласом герое. У них была куча амбиций и одна совершенно дурацкая, но прекрасная мечта: остаться вечно молодыми. Эта мечта была прекрасна именно своей дурацкостью, то есть невоплотимостью. Ее можно было напевать, как строчку из песни, шептать друг другу на ушко вместе со словами любви. Но Натэлле Наильевне – тогда еще просто Таше – и в голову не могло прийти, что однажды ее муж начнет работать над этой мечтой, как над одним из своих проектов!
Молодость. Моло-дость. Моло-дость, моло-дость. Каждый шаг Натэллы Наильевны словно впечатывал это слово в ленту трека. Моло – и на краткий миг она подвисала в воздухе, дость – и стопа вынесенной вперед ноги опускалась на поверхность ленты, чтобы вновь, пружинисто оттолкнувшись, подбросить тело вверх. Молодость отняла у нее мужа. Молодость отняла у нее зрелость, которую они могли бы разделить на двоих. А теперь молодость отнимала у нее и золотую, осеннюю пору жизни. Самую, как говорят, благодатную и счастливую – если встретить ее вдвоем.
Когда-то она и сама считала голевский проект «Молодость» перспективным.
Уже в то время, в начале шестидесятых, пролонгационная медицина многого достигла. Продлевать биологическую молодость умели уже тогда; в мире множились люди, перешагнувшие пенсионный рубеж, но выглядевшие студентами. Демографы, социологи и примкнувшие к ним всевозможные медийные кликуши предрекали человечеству скорую гибель от перенаселенности. Но ее муж Алекс считал все это полной ерундой. Он был из тех, кто смотрит на человечество как на единый организм, способный самостоятельно регулировать свою численность и имеющий для этого безграничный ресурс возможностей – не войной и чумой, так однополыми браками и движениями наподобие чайлдфри или no_adult_human (сокращенно «Нах»), последователи которого призывали уходить из жизни по достижению совершеннолетия. СПИД, рак, экологическое бесплодие, виртуализация жизни, да что угодно! Меняется век – меняется способ планеты избавляться от излишков антропосферы. Отряхиваться от них, как огромный мокрый космический пес.
Как бы там ни было, Голева не особо волновала эта тема. А вот тема продленной молодости, напротив, волновала его очень даже! С профессиональной точки зрения.
Им с Натэллой было тогда чуть за тридцать. Оба стажировались в Московской Клинике Неврозов, жили на съемной квартире, были неутомимо деятельны и неукротимо озабочены – неврозами и друг другом. Натэлла специализировалась на клинической психиатрии, Голев – на гипно-терапевтических практиках. У обоих полно было пациентов, чьи расстройства психики напрямую были связаны с изменением их возрастного статуса. Сорокалетних, выглядящих на двадцать и не могущих найти общий язык со своими новыми ровесниками. Тридцатилетних, которым на самом деле, «по паспорту», перевалило за шестьдесят и которые выглядели моложе своих детей. Девяностолетних, разминувшихся с собственной смертью и теперь уныло смотревших ей вслед глазами отлично сохранившихся пятидесятилетних бодрячков.
Все эти люди, каждый со своей уникальной и неповторимой историей, страдали от одной и той же разновидности острой депрессии – той самой, которую позже Алекс Голев описал как синдром Рокантена. Он назвал его так в честь Антуана Рокантена, героя «Тошноты» – одного из этих ископаемых претенциозных романчиков, занудливых до оскомины, которые невозможно дочитать до конца. Но Натэлла все-таки дочитала.
Если коротко: героя «Тошноты» тошнило от жизни. Прямо-таки рвало, выворачивало наизнанку. Собственно, ничего больше в романе не происходило.
Обращавшиеся к ним за помощью продленно-молодые жаловались на нечто подобное. В их жизнях ничего не происходило. Внешне их жизни могли быть полны событиями, но внутри они словно бы замирали, впадали в оцепенение и ждали одного – когда же круг сомкнется. Когда же круг наконец сомкнется и их прекратит подташнивать. Но круг не смыкался. Жизнь длилась и длилась, оставаясь не прожитой; чем-то вроде безвкусно и безнадежно затянутого романа без всякой надежды на финал.
Вот на таких пожиловатых юношах и заиндевелых в вечной юности стариках и специализировался Алекс Голев. Он отлично понимал, что будущее за биопролонгацией, за пролонгами, как он коротко именовал своих пациентов, и что со временем их станет не просто больше – со временем они будут становиться все дряхлее внутри и моложе внешне, и этот разрыв будет только увеличиваться. Однажды появятся тинейджеры, реальный возраст которых нельзя будет назвать даже преклонным, ибо само понятие старости, преклонных лет подразумевает под собой некий вполне определенный период человеческой жизни – допустим, от 85-ти до 115-ти. Но когда тебе сто пятьдесят или двести лет, то стар ли ты? Видимо, все-таки уже нет. Твой возраст теперь лежит в некой другой плоскости, в другой системе координат, и измеряться мерой человеческой жизни уже не может.
Голев представлял себе таких тинейджеров-суперлонгов и даже немного сочувствовал своим коллегам из будущего. А сказать точнее – завидовал. И, что ж поделать, работал с тем материалом, который имелся под рукой. Впрочем, и этот материал его вполне устраивал.
Он работал в стиле старой доброй терапии сотрудничества, вел задушевные беседы со своими пациентами, создавал с ними доверительные отношения, ковырялся в их «тошноте». Когда нужно, прибегал к гипнозу. Пациенты у него были людьми если и не всегда интересными, то уж как минимум адекватными. Чего нельзя было сказать о пациентах Натэллы. Ей доставались совсем уж тяжелые случаи, требующие медикаментозного лечения, а то и госпитализации.
Может быть, она слишком насмотрелась на разбитых, раздавленных, потерявших себя людей; на людей на грани отчаяния; на людей, уставших и выдохшихся настолько, что у них даже не было сил объяснить, от чего они так устали.
Может быть, они с Алексом слишком по-разному относились к своей работе. Для Натэллы между жизнью и работой всегда существовала черта. Для Алекса эта черта была не столь отчетлива, а со временем размылась и вовсе.
Как бы там ни было, в один пасмурный дождливый день Натэлле Наильевне стало ясно, что в их с Алексом жизни что-то пошло не так. Этот день запомнился ей не только дождем. В этот день Алекс сказал, что собирается стать пролонгом. Что, коль скоро он планирует и впредь работать с продленно-молодыми, то для большей эффективности ему необходимо изучить проблему изнутри. И что он хотел бы пройти процедуру омоложения вместе с ней, с Натэллой, своей любимой женой, коллегой и подругой. «В конце концов, – сказал он, – почему бы и нет? Помнишь, как мы с тобой решили, что останемся вечно молодыми? Так вот, я не шутил!» И он превесело подмигнул ей.
«Почему бы и нет?! – повторила его вопрос Натэлла. – Да хотя бы потому, что это будем уже не мы! А я бы предпочла остаться самой собой… с твоего позволения!» – ядовито выплюнула она конец фразы.
