Фадей принялся лихорадочно рыться в памяти, надеясь нащупать хоть что-то. Но «что-то», верткое, зигзагообразное, похожее на звучный двусложный клич, улизнуло у него из-под носа и юркнуло в какую-то потаенную расщелину памяти – словно ящерка между камней.
– Да… – произнес Фадей. Но это был лишь отзвук, отброшенный хвостик имени.
Примерно в это же время Нина взяла пульт и затемнила окно в комнате Мити, ставшей теперь палатой Арсения. Руки у нее немного дрожали – сказался перенесенный стресс. Впервые за всю свою практику она столкнулась с тем, что этинурол оказался совершенно бессилен перед приступом эпилепсии, а после введения повторной дозы конвульсии даже усилились, и обычный для Сенечки короткий припадок перешел в устойчивый эпистатус.
Неизвестно, как все это скажется на его здоровье. Сейчас он находился вне опасности и крепко спал. Возможно, когда проснется, им с Ниной придется все начинать с нуля.
Ульяна стояла на берегу, на самом высоком месте, которое ей наконец удалось найти, кусала ногти и в смятении наблюдала за происходящим. Она видела, как кит дернулся, словно от удара электричеством, замерцал и исчез, и как трое его пассажиров, оказавшись в воде, тоже превратились в серебристые мерцающие контуры и очень быстро исчезли. О том, что был еще один пассажир, четвертый, Ульяна догадалась не сразу. Только когда заметила, что на волнах в месте исчезновения кита покачивается что-то продолговатое, похожее на лодку, только очень маленькую – размером с пальмовый лист. И, кажется, в этой игрушечной лодке кто-то лежал. Или что-то лежало.
Ульяна встала на цыпочки и изо всех сил вытянула шею, но так и не смогла ничего разглядеть. Тогда она спрыгнула с травянистого взгорка, на который перед этим забралась для лучшего обзора океанских окрестностей, и куда-то убежала с пляжа, просочившись сквозь густые заросли олеандра.
Очень скоро она вернулась, держа в руке крупный лимонно-желтый цветок с лиловыми крапинами. Подбежав к самой кромке воды, Ульяна шепнула ему: «Лети!» – и подкинула в воздух. Цветок суматошно замахал лепестками, с трудом удерживая себя в воздухе. Но очень быстро он обрел уверенность и выровнял свой полет.
– Туда! – крикнула ему Ульяна, указывая в сторону качающегося на волнах неопознанного предмета.
* * *
Девочка-младенец открыла глаза – они были еще мутные, «плавающие», и видели окружающий мир в виде размытых контуров и многоцветных подвижных аур. Девочка следила за аурами взглядом – по крайней мере, пыталась. Иногда где-то сверху, над ее головой, раздавался дивный переливчатый звук, словно вода струилась по мелким камешкам. Девочка не знала, что такое голос, что такое смех. Она просто завороженно слушала эти звуки. Они были неотделимы от аур, перемещающихся вокруг нее.
«Какая она забавная!» – говорил кто-то.
«А какая серьезная! – отвечал ему кто-то еще. – Лобик морщит… Как мы ее назовем?»
Одна из аур обладала самым красивым, самым волнующе-вкусным цветом – молочно-бежевым, с нежным розовым шлейфом. Когда она была рядом, девочке постоянно хотелось ее коснуться – и она вытягивала губы ей навстречу, чмокала ими и искала возможности к ней приникнуть. Присосаться как можно крепче. Аура в ответ обволакивала девочку собой, давала ее губам сомкнуться вокруг самой притягательной и самой желанной для девочки части себя – мягкой и упругой, источающей сладковатую теплую влагу. Девочка насыщалась влагой и засыпала.
Так было очень долго. Для девочки так было – всегда. Она не помнила, когда это началось, у нее не было представлений о начале и конце, у нее было только это – блаженное, овеянное световым журчанием аур и пульсирующее молоком, неизбывное настоящее.
В какой-то миг это настоящее прервалось: его закрыли собой мелькнувшие мимо тени, плоские цветные и черно-белые картинки с запечатленными образами, которые девочка не успела толком разглядеть.
Картинки мелькнули веером и унеслись. Кто-то на них улыбался, плакал, делал надрез скальпелем, созерцал свои ступни, болтающиеся высоко над землей, завороженно следил за тем, как по его чуть отставленному безымянному чьи-то пальцы продвигают тоненький ободок кольца; шел, цокая каблучками, по бесконечному больничному коридору… Все это было когда-то – и всего этого больше не было.
Девочка почувствовала, что она одна. Поискала глазами ауру – ту, свою любимую, молочно-белую. Ее не было. Не было и других. Без аур перед глазами кишела серая пустота, состоящая то как будто бы из частиц, а то вдруг ни из чего не состоящая – монолитная и тугая, отбрасывающая от себя взгляд, как резиновый мячик. Девочке стало холодно и страшно от этой серой непроницаемости. А еще ей очень хотелось пить – уже не молока, уже хотя бы просто воды.
«Я умираю», – вдруг подумала она. Раньше она никогда не думала вот так, словами. Она думала ощущениями: радостью, сытостью, тягой в сон, страхом и ликованием при погружении в ванночку или когда ее брали на руки, настороженным любопытством при виде новых, еще не знакомых аур.
«Я умираю». Как странно они звучали, эти слова! Вообще любые слова. Как странно и чудно́ было обнаружить себя такой – лежащей на полу с разбитой головой и думающей словами…
Что-то опустилось на край ковра рядом с ее лицом. Это оказалась бабочка – большая неуклюжая пятнисто-желтая бабочка, с крыльями-парусами, с несуразно длинным для бабочки брюшком, похожим на стебель растения и делающим ее чем-то вроде летающей орхидеи.
Где-то она уже видела такую бабочку… такой цветок… такой бабочкоцвет…
Повинуясь необъяснимому внутреннему велению, Зильда вдруг ухватилась за него лапками – сначала обеими, а потом и всеми четырьмя.
Бабочкоцвет замахал крыльями, оторвался от края пальмового листа (который в мире умирающей на полу старой женщины выглядел обычным гобеленовым ковриком) и, не сразу обретя равновесие, вихляя, проваливаясь в воздушные ямы и натужно вытаскивая себя из них, полетел в сторону пляжа.
Спасенная ящерка ни в какую не хотела сидеть на ладони, норовила извернуться и убежать. Пришлось Ульяне зажать ее в кулаке. Несильно зажать – аккуратно и бережно, как она за восемь лет своей жизни наловчилась проделывать со стрекозами, кузнечиками и маленькими лягушками. Ящерки ей тоже раньше встречались, но эта была особенная – первая, которую Уле удалось подержать в руках. Раньше ей доставались только отброшенные хвостики.
С ящеркой в кулаке Ульяна снова юркнула под сень жасмина и олеандров, растущих вдоль пляжа, вынырнула с другой стороны и побежала по лужайке к вилле. К их любимой летней резиденции под Воронежем, где они проводили по два-три месяца в году. У Улькиной мамы даже был там свой маленький сад и цветник с редкими экзотическими цветами. И все они были настоящими, в отличие от пышной жасминово-олеандровой изгороди гибрид-пространства.
– Папа! – сказала Ульяна, войдя в калитку заднего двора. – Смотри, кто у меня есть!
