– Да, – сказала Нина, присаживаясь рядом с ним на кровать. – Очень.
– П-п-простите… – выдавил из себя Сеня.
– Зачем же вы с Митей так напились-то, а?
– Не знаю. Хотел почувствовать себя… э-э… – Сеня замялся, подбирая слова.
– Кем? Героем?
– Н-нет. П-просто. Хотел почувствовать себя.
– Вот и почувствовал, – невесело усмехнулась Нина.
Возвращение заикания было плохим симптомом. Очень плохим.
Сенечка вдруг спохватился, торопливо заерзал, спуская ноги с кровати. Нина схватила его за плечо:
– Что ты делаешь?.. Куда?!.
– Па-па-пажалуйста! помоги мне встать!
– Нет, Сенечка! Нет! – попыталась проявить твердость Нина. – Тебе нужно лежать! Ляг немедленно!
Но Сенечка был непреклонен. А еще он был гораздо сильнее Нины, даже в таком расклеенном состоянии.
– Нина! – внезапно он схватил ее за руку и притянул к себе. – Прошу тебя! У меня был шанс – но я его профукал. Сейчас мне дали еще один. Боюсь, что это последний. Помоги мне его не упустить!
– Какой шанс? Кто дал? О чем ты? – лепетала испуганная Нина. Но Арсений ее не слушал. Он лихорадочно озирался вокруг, стараясь придумать способ попасть туда, куда ему нужно было попасть. Добраться до нужной двери. Эта дверь была заблокирована: закрыта изнутри на электронный замок с надежной защитой.
Из всех людей, находящихся в этом здании, был только один человек, который мог взломать такую защиту. И этим человеком был Сенечка.
Апартаменты Натэллы Наильевны располагались в восточном крыле особняка – то есть в месте, ровно противоположном двум комнатам, занимаемым Голевым. Это была ее личная территория, маленькое приватное королевство, отделенное от остального мира и здания стеклянно-мраморной анфиладой гулких прохладных холлов гибрид-пространства. И хоть внушительные размеры холлов были не более чем иллюзией, у идущего сквозь них неизменно создавалось впечатление, что он попал во дворец. Или в чертоги храма какой-нибудь древней и очень грозной богини.
Собственно апартаменты находились в самом конце коридора. В них вела обычная деревянная дверь с витражной вставкой. Точнее, эта дверь только выглядела обычной. Открыть ее без желания на то хозяйки дома было невозможно, взломать или вышибить силой – тем более.
– Натэлла! Таша! – забарабанил доктор Голев по стеклу витража. – Слышишь меня? Открой!
Остальные ждали, стоя у него за спиной. Когда они только приблизились к этой двери, Альба неожиданно для себя самой взяла Фадея и Митю под руки и, ни слова не говоря, кивнула на сложенную из цветного стекла картинку. Это было изображение ящерицы, замершей на бегу. Фон был набран из светло-серых, бежевых и розовато-янтарных стеклышек. Сама ящерка переливалась всеми оттенками зеленого, от нежно-салатного до темного изумруда.
Все трое так и прикипели к ней взглядами. Это не укрылось от доктора Ларри.
– Что? Что вы там увидели? Говорите! – потребовал он.
Но никто из троих – ни Митя, ни Фадей, ни даже Альба, первая обратившая внимание на узор витража, – не могли ему объяснить, с чем связано их странное оцепенение. Они просто не знали. Они могли только чувствовать, как тает на свету реальности что-то неуловимое, только что на секунду выглянувшее из сна… из какого-то их общего снови́денного пространства…
Ощущение было не из приятных. Как сжимать в пальцах отброшенный хвостик ящерицы. Как пытаться удерживать что-то, о чем уже знаешь, что упустил.
– Что делать-то будем? – сказал Глеб. – Надо бы связаться с мастерами из техподдержки… Или сразу вызовем МЧС?
– Да, Глеб, звони! – созрел наконец для решительных действий доктор Голев. – С Натэллой явно что-то произошло. Будь с ней все в порядке, она давно бы уже откликнулась.
– Куда звонить? – уточнил Глеб, доставая птифон. – Айтишникам или спасателям?
В это время откуда-то издали раздался крик: «Подождите! Постойте!» По коридору кто-то бежал, толкая перед собой инвалидную коляску. Иллюзорное эхо металось под купольными потолками иллюзорных залов. В коляске сидел Сенечка, катила коляску Нина.
– Что случилось? – спросил посеревшим голосом доктор Голев, когда они оказались рядом.
– Случилось то, что я знаю, как открыть эту дверь! – сказал Сенечка. – Не надо никого вызывать. Мне… мне дали еще один шанс. У меня было видение… Я знаю, как открыть!
– Какое видение?
Сенечка собрался было пуститься в объяснения, но вовремя понял всю безнадежность этой затеи.
– С-слушайте, – сказал он, – вам то-точно это н-нужно? В-видения программиста – жуткая штука для н-неподг-г-готовленных умов. Я даже не уверен, что с-смогу в-вам все это пересказать на русском языке… в смы… в смысле, п-перевести с яв-скрипта и паскаля. ти-эл на русский. Но если хо-хо-хотите…
– Нет-нет! – вскинул ладони доктор Ларри. – Лучше не стоит. Правда, Алекс?
– Боюсь, у нас не так много времени… Ладно, Сенечка. Ты сказал, что можешь взломать эту дверь. Действуй.
Арсений, потирая руки, воодушевленно запрыгал на сиденье своей коляски (то есть, не своей, конечно же: коляску позаимствовали в соседнем номере, где когда-то жил Одиссей).
– Доктор Ларри, дайте, пожалуйста, ваш птифон! Мне нужен доступ к системным сервисам…
Она лежала на полу без сознания и почти без признаков жизни. Беговая дорожка давно остановилась, автоматически выключившись при исчезновении нагрузки на полотно, но доктор Голев сразу понял, что произошло. Все поняли.
Пока доктор Голев звал ее по имени и пытался прощупать пульс, доктор Ларри вызвал трансфер и дежурного медика из нейрохирургии. Остальные толпились рядом, глядя на распластанное на полу тело пожилой женщины в спортивной майке и брюках.
– Она жива? – спросила Нина, опустившись на корточки рядом с Голевым.
– Конечно, жива, – ответил тот.
– У нее сотрясение мозга, – сказал доктор Ларри. – Судя по всему, довольно тяжелое. Неизвестно, сколько она так пролежала…
– Около трех часов, – сказал Фадей, взглянув на показатели беговой дорожки, движение ленты которой прекратилось в 12.53.
– Ого! – крякнул доктор Ларри. – Может, попробуем привести ее в сознание?
– Давайте дождемся нейрохирурга, – сказал доктор Голев. Он продолжал сидеть на полу, придерживая голову Натэллы Наильевны с обеих сторон и стараясь ее не двигать.
Натэлла лежала перед ним беззащитная и прекрасная, стиснувшая губы, словно упрямый ребенок. Даже в беспамятстве она продолжала протестовать. Против него. Против всего, что он сделал с дарованной им любовью. Когда-то, юные и счастливые, перемежая смех с поцелуями, они поклялись друг другу быть вечно молодыми. Как в той дурацкой попсовой песенке, которую любила в те дни напевать Натусик: «Foreveryoung Iwonttobe, foreveryoung…» А он хохотал: «Фу, прекрати! Что за старье! Ты вскрыла музыкальный архив своей прабабушки?»
