А что вы скажете о Номере Четвертом, Одиссее Крашенникове? Перемены, произошедшие с ним, просто разительны! Подумать только: год назад это был совершенно раздавленный, потерянный для мира человек. Человек-развалина с погасшими глазами и ворохом старых фотографий в слимбуке. Мог ли кто-нибудь предположить, что этот самый человек, едва проснувшись, первым же делом заявит о своем желании немедленно отправиться в Акапулько – а может быть, в Касабланку, – побросает вещи в чемодан и будет таков?
Жаль, конечно, что Одиссей не посчитал нужным увидеться с группой перед своим отбытием в Аддис-Абебу, но – таков его выбор. Не будем судить его слишком строго. Обретенный вкус к жизни толкнул его на этот поступок…
Или, может, сказать им правду? Они ведь все равно рано или поздно ее узнают. А не узнают, так почувствуют. Почувствуют – и забеспокоятся: почему им солгали? что вытекает из этой лжи? насколько случившееся с Одиссеем опасно и не значит ли это, что нечто подобное могло произойти с каждым из них? А что, если вероятность проснуться в одно прекрасное утро таким все еще существует? А что, если… За полвека практики доктор Голев слишком хорошо успел изучить людей, чтобы понимать, что люди в первую очередь – животные. Чуткие, тревожные, нацеленные на выживание зверьки.
Люди – они ведь почти как кошки. Вы согласны со мной, о прекрасная Андреа? Выглядите просто потрясающе… Думаю, кошки будут единственными, кто узнает вас в новом обличье, моя дорогая. В новом теле, в новом возрасте, в новом платье… С этим новым повеселевшим взглядом и приподнятыми уголками губ. (Три часа позитивного гримасничанья в день, плюс немного пластической хирургии – и кислая физиономия с оплывшими щеками и дряблым зобом превращается в жизнерадостное, скорое на улыбку, моложавое личико.) Все ваши двадцать кошек будут в полном восторге!
Листиана, Фадей – вы просто великолепны! Можете не стесняясь держаться за руки, друзья мои.
Арсений – нет слов! Реинкарнация Брэда Питта!
Я сражен. Я сам не ожидал такого результата. Давайте-ка все обнимемся!
Участники в сопровождении своих операторов появлялись в полукруглом зале веранды и выстраивались вдоль стены поодаль друг от друга – там, где каждого из них просили остановиться. Вертели головами, стараясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь шоры «сумрака», висевшие у каждого на уровне глаз, и на всякий случай растягивали губы в приветливо-настороженных, выжидательных улыбках.
Наконец все собрались.
Доктор Голев спрыгнул с подоконника, на котором сидел до этого, побалтывая ногами и потягивая кофе из чашечки.
– Всем здравствуйте, – буднично сказал он. – Можете снять ваши маски и посмотреть друг на друга.
Этот день навсегда остался в памяти у Андреа как череда потрясений, накатывающих, словно волны, попеременно и внахлест, перекрывая и усиливая друг друга. Все было очень, очень ярко. Все: ее отражение в зеркале; тонкокостная молодая красота рук, вытянутых перед лицом и жадно, ненасытно рассматриваемых; длинные тонкие пальцы с ухоженными ногтями; ее тело, такое… подвижное, готовое вспорхнуть и вылететь из комнаты, покружившись под потолком, словно в сказочной истории про Питера Пэна и Венди; преображенные, счастливые лица других участников, их радостные возгласы взаимного узнавания, взрывы хохота, поцелуи, слезы и рыдания на груди у своих операторов и у доктора Голева, который каждому раскрывал объятия с видом комической и потому совершенно не обидной обреченности…
А этот божественный здоровый завтрак! Овсянка с ягодами, вареное яйцо, два хрустящих вафельных хлебца с джемом, чашка чая, стакан воды. Андреа не осилила и половины порции – и при этом наелась досыта!
Еще вчера эта еда показалась бы ей пресной, скучной, и Андреа обязательно потребовала бы кофе, и тянула бы эту чашечку минут пятнадцать, но так и не получила бы от нее ожидаемого удовольствия: ну какое может быть удовольствие от кофе без сигареты?! И вышла бы из-за стола с привычным чувством раздражения и тоски. И на утреннем семинаре доктор Алекс снова сказал бы о ней: наша разочарованная Хандреа. Или того хуже – «Пс-пс!».
Именно так он и сказал однажды. На самом первом семинаре, когда Андреа отказалась говорить о себе, точнее – о роли кошек в ее жизни. То есть, иными словами, она отказалась обсуждать с ними своих кошек. Наотрез.
До какого-то момента она рассказывала о кошках очень даже охотно. Только о них и говорила, если уж на то пошло. О привычке Жужу выскакивать из засады и кусать за пятки. О магических, завораживающих глазах британки Кэт. О том, как спят в своем кресле, обнявшись и переплетясь хвостами, две сестрицы – Ло и Лу, пятнистые египетские мау.
Разумеется, она понимала, к чему это приведет. Но удержаться не могла. Слишком уж она скучала по своим четырем питомицам, которым предстояло больше года провести без нее, под присмотром экономки-домоправительницы.
– А есть ли кто-нибудь из человечьего рода-племени, кому будет не хватать тебя в этом году, Анди? – спросил у нее доктор Голев, как показалось тогда – насмешливо. И она поняла: зря!.. Напрасно разоткровенничалась с ним. Повелась на эти доверительные интонации, на заманчивое приглашение к открытости, к «выходу из зоны комфорта», как все они, эти психологи, эти гуру для лохов, любят говорить.
– Человеческое племя меньше всего меня интересует, – ответила она с вызовом и не преминула добавить: – Пожалуйста, называйте меня Андреа.
– Да хоть Андреа, хоть Патрисия Кис-Кис, это не имеет никакого значения. К чему тебе имя? Ведь кошки, твои единственные друзья, не способны его ни воспринять, ни воспроизвести. Им глубоко плевать, как тебя зовут и зовут ли как-нибудь вообще. Поэтому и тебя это не должно заботить. А уж тем более это не должно волновать нас, представителей человеческого племени, столь тебе безразличного и даже неприятного.
Доктор Голев помолчал секунду, ожидая, не найдется ли у Андреа чем возразить на сказанное. У Андреа ничего такого не нашлось, и он подытожил, по своему обыкновению внезапно перейдя на «вы»:
– В общем, я думаю, имя вам совершенно ни к чему. С другой стороны, надо же как-то вас называть. Давайте так: если я захочу к вам обратиться, привлечь ваше внимание, я буду говорить «Пс-пс!».
Тогда, три недели (и год) назад, ее ужасно обидели эти слова. До такой степени обидели, что Андреа едва подавила в себе желание встать и уйти.
Теперь же, глядя в лицо Алекса Голева, она не находила его ни отталкивающим, ни ехидным. Доктор Голев перестал быть чудовищем! А перестав быть чудовищем, он оказался вполне симпатичным молодым человеком (пусть даже обманчиво молодым), с обаятельной улыбкой и открытыми, прямо-таки распахнутыми для всех – и для нее в том числе – дружескими объятиями.
Он готов был ее обнять – вот что было самым удивительным! Обнять, а не оттолкнуть. Приласкать и почесать за ушком – а не пнуть ногой. Он вовсе не кривил душой, не делал над собой усилия, когда заключал ее в объятия раз за разом – столько раз, сколько она к нему подходила с разведенными в стороны руками и округленным ртом, превратившимся в то утро в сплошное «вау!». Она была в восторге. Она была без ума! В восхищении от него, от милого, милого, дорогого нашего, чудесного доктора Алекса!
