– Не может быть!
– Поздравляю, дорогая! – воскликнула Катя, которая надеялась увидеть вместе с Муромцем Севу, но так его и не дождалась.
Митя, только упавший было в кресло, снова встал и начал пробираться к Маргарите, чтобы ее обнять. Пока он вылезал из-за стола, взгляд его ненароком возвращался к Василисе. Но вместо того чтобы украдкой полюбоваться ею, он вдруг заметил, как Рома передал ей чашку и дотронулся до ее руки, как наклонился к самому ее уху и что-то сказал, а она засмеялась и ответила ему так же тихо и весело. И она не смотрела на Митю.
До Маргариты он добрался на ватных ногах и уже совсем в другом настроении. Казалось, что под ним разверзается пустота и каждый следующий шаг может привести к падению.
– Братец, – шепнула Анисья, перехватив его за локоть. – Не забудь поздороваться с Марьяной. А то ее подружки уже съели тебя глазами.
– Ой, смотрите-смотрите! – вдруг заверещала Забава. – Глядите в окно! Снег!
– Значит, сегодня празднуем Покров!
* * *
После того как Митя переместился за стол к Марьяне, он понял, что вернуться туда, где Василиса шушукалась с Ромой, уже не сможет. Оставаться же здесь с невестой, ее подружками и Асей Звездинкой, неожиданно смерившей его хитрым взглядом, было еще хуже. Поэтому он взял из корзинки булочку и стремительно покинул столовую, пока никто не успел его перехватить.
Он не стал подниматься за куколью и вышел на улицу в одном свитере. Снежинки падали редкие и нежные, они едва касались кожи и таяли. Парк потемнел, среди черных стволов мелко дребезжали остатки золотой листвы. Сосен здесь не было, зато старые ели походили на тусклые туманные горы, их лапы обросли капельками и принарядились в медь сорванных ветром листьев. Рябина же стояла голая, с одними только алыми кисточками, на которых плясали воробьи. Митя оглянулся: Белая усадьба, расцвеченная листьями девичьего винограда, выглядела особенно поэтично в паутине первого снега и в обрамлении влажных черных стволов. Он знал, что когда-нибудь вспомнит этот день со светлой грустью. Когда-нибудь сможет улыбнуться забытой влюбленности в Василису, вспомнит, может быть, свои страдания и спустя много лет лишь усмехнется им. Но не сейчас. Не сейчас.
Митя направился к конюшням, сбоку от которых соорудили пристройку для его коровы Гречки и нескольких коз, кому-то служивших волшебными помощниками, а кому-то из ведарей – питомцами для магических экспериментов. Внутри пряно пахло сеном и навозом, лошади фыркали, тянули к нему теплые носы. В новой пристройке к этим запахам примешивался аромат свежего дерева. При виде Гречки, задорно поскакавшей к нему из дальнего угла и распугавшей всех коз, он немного успокоился и пришел в себя. Он прижался носом к коровьему лбу и вздохнул. Нужно было как-то отучить себя страдать при каждой встрече с Василисой. Она должна быть счастлива. Она может делать все, что захочет. Встречаться, с кем захочет. Он ведь сам выбрал такой путь: следовать традициям вопреки сердцу. Тогда с какой стати бездна одиночества продолжала маячить где-то рядом? Продолжала тягуче звать и страшить? Он только приближался к ней или уже в нее падал? Как бы то ни было, путь назад был закрыт. Дано обещание семейству Долгоруких, написано письмо Василисе…
Гречка смотрела добрыми глазами. Ее пегие ресницы вздрагивали. Митя погладил шею коровы, почесал за ухом.
– Рога выросли, – сказала он, и корова мотнула головой. – Красиво!
Он давно не вспоминал о результатах эксперимента. Предметы, которые он помещал в ухо Гречки, чуть менялись. Немного и непредсказуемо, но через несколько часов возвращали себе привычный облик. Находясь далеко от коровы и перебирая в памяти три результата, он пытался выявить хоть какую-то логику превращений, но пока не мог. Однако сейчас им двигало отчаяние. Бездна пустоты и одиночества все ближе подползала к ногам, и оттого многое казалось бессмысленным, пропала всякая осторожность.
Он вынул из ножен кинжал, проткнул острием кожу на пальце, мазнул по лбу, на ощупь рисуя простую руну. Еще раз надавил на ранку и нарисовал кровью такую же руну на лбу у Гречки: если эксперимент закончится неудачей и причинит боль корове, его собственные силы помогут ей восстановиться. Гречка взбрыкнула и топнула, опять распугав любопытных коз, которые уже собрались вокруг Мити.
Он осторожно погладил ее бархатное ушко, медленно погрузил в него пальцы, чувствуя поначалу лишь ожидаемое тепло. Через мгновение пальцы перестали то и дело натыкаться на изгибы ушной раковины и словно поплыли в невесомости. Он понял, что они больше не находятся в голове коровы, потому что Гречка стояла смирно и обнюхивала воздух. Он протолкнул руку дальше: сначала ладонь, потом запястье, засунул руку по локоть и наконец – по плечо. На этот раз пальцы нащупали край противоположной ушной раковины и почувствовали дуновение воздуха.
Митя привстал на мыски, чтобы над головой Гречки разглядеть свою руку. Сначала он увидел только темную шерсть – это удивило, но не сильно. До этого казалось, что магия коровы выявляет некую скрытую сторону предметов. Что ж, оборотничество было его особым умением. Он пошевелил пальцами и вот тут наконец растерялся. Вместо человеческой ладони под шерстью оказалась лапа, и любые его потуги приводили ее в движение причудливым образом. Она вовсе не походила на кошачью с крючками когтей и мягкими подушечками и уж тем более не имела ничего общего с лошадиным копытом. Но и на лапу волка – а ведь именно в волка он давно хотел превращаться – она не была похожа. Перед глазами были рога Гречки и ее широкая голова, поэтому Митя видел лишь самый кончик лапы. Он чувствовал, что она до сих пор окончательно не сформировалась, но при этом знал, какому зверю принадлежит. Знал, но почему-то отказывался верить. Страх затопил его за одну секунду и чуть не перетек в настоящую панику. Не дав ему ходу, Митя одним рывком выдернул руку из коровьего уха. От неожиданности Гречка замычала и хорошенько боднула его рогом в предплечье, оставив здоровенный синяк.
– Прости! Прости! – Митя виновато поглядел на нее и на всякий случай бросил взгляд на свою руку: шерсть исчезла, пальцы снова имели привычный вид.
* * *
Днем снег повалил крупный и густой. Окна в Огненном чертоге занавесили портьерами, на которых воспитанники закрепили золотые фигурки снежинок, солнц и разлапистых звезд, символизирующих свет покровских свечей. За все время Митя ни разу не приходил на праздник Покрова так рано, еще до его начала. Трудно было объяснить самому себе, что им двигало, но одно он знал точно: тревога, которая зародилась еще утром, не дала бы ему спокойно отсиживаться в комнате. Еще более странным, чем его собственное присутствие в полупустом зале, оказалось только присутствие Севы. Обычно Заиграй-Овражкин долго не поддавался на уговоры, заглядывал на праздник ближе к концу и почти сразу исчезал. Сейчас же оба друга, встретившись удивленными взглядами, только рассмеялись, однако Митя понятия не имел, с какой стати Сева заявился на Покров. Его интерес явно не был романтическим. Он точно не скучал по Кате, по крайней мере, Митя не слышал от него ни одного слова о ней. И вряд ли успел всего за одно утро настолько заинтересоваться кем-нибудь другим.
