– Время, – сказала медсестра.
– Тебе нужно уходить? – спросила мамочка.
– У Эллиотта скоро начинаются футбольные тренировки. Нам пора.
Мамочка глянула на Эллиотта и оскалилась.
– Мамочка, веди себя хорошо.
Эллиотт встал.
– Я о ней позабочусь, Мэвис.
Мне часто приходилось видеть, как мамочка исчезает, а вот Эллиотт не привык видеть, как она меняет личины. Мамочки сейчас здесь не было.
– Карла! – позвала я, вставая.
Дюк злобно уставился на меня, раздувая ноздри.
Карла повела мамочку в палату, а мы пошли к выходу. Я привыкла, что мамочка никогда не прощается: всякий раз, когда приходило время нам с Эллиоттом уходить, появлялся Дюк. Я надеялась, что появится Алтея, и мы с ней попрощаемся, но один лишь Дюк оказался настолько силен, что противодействовал лечению.
Мне показалось, что Эллиотт нервничал, пока мы шли к выходу. Он толкнул створки двойных дверей, поморщился от яркого солнца, и это напомнило мне день, когда мы познакомились, только теперь Эллиотт держал меня за руку, а не бил кулаком по дереву. Под нашими ногами шуршал гравий, пока мы шли к «Крайслеру»; Эллиотт улыбнулся и распахнул передо мной дверь автомобиля.
Багажник и заднее сиденье были под завязку набиты коробками – по большей части они принадлежали Эллиотту. Я забрала из дома Мейсонов большую часть своих вещей и музыкальную шкатулку, но все остальное сгорело при пожаре. Остались только сделанные Эллиоттом фотографии, на которых я была вместе с папой, но их я надежно упаковала в одну из своих четырех коробок.
Пока мы навещали мамочку, «Крайслер» нагрелся на ярком солнце, и первым делом Эллиотт включил кондиционер на полную мощность. Через минуту прохладный воздух заполнил салон, и Эллиотт откинул голову на спинку сиденья, вздохнув с облегчением. Обитые велюром сиденья приятно щекотали мои голые ноги, загоревшие благодаря частым купаниям в бассейне Янгбладов, хотя до бронзовой кожи Эллиотта мне было еще далеко. Я взяла его за руку, и наши пальцы переплелись.
– Что? – спросил он.
– Мы уезжаем, – ответила я. – И, раз теперь на твоей машине нет ограничителя скорости, дорога не займет у нас неделю.
Эллиотт сжал мою ладонь.
– Верно. Мы будем на месте к ужину, – он указал вниз. – Сунь руку под сиденье. Я приготовил тебе кучу внеклассного чтения.
Я улыбнулась, гадая, что он задумал. Просунув руку под сиденье, я нащупала там коробку из-под обуви.
– Что это? – Я поставила коробку себе на колени и открыла крышку. Внутри лежала пачка конвертов, на каждом из которых стояли адрес и имя тети Ли. – Письма твоей тете?
– Открой верхний. Они разложены по порядку.
Я разорвала толстый конверт и достала четыре листа, вырванные из тетради: слева у каждого осталась неровная бахрома. Я сразу узнала почерк Эллиотта. Вверху стояли мое имя и дата – это был день смерти моего папы. Письмо начиналось с извинений.
– Эллиотт, – тихо проговорила я. – Неужели это?..
– Письма, которые я тебе написал, пока сидел под домашним арестом. Сначала я писал по письму в день, потом стал отправлять по два-три в неделю, и так до самого дня моего возвращения.
Я посмотрела на него, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.
– Эллиотт…
– Все это время я думал, что ты их получала, – сказал он.
– Твоя тетя мне их не передала.
– Это поэтому, что она их тоже не получала. Моя мама вообще их не отправляла. Она вернула мне их вчера вечером. Прощальный подарок, дополненный извинениями длиною в час.
Я пробежала глазами исписанную страницу.
– Держу пари, твоя мама внимательно изучила эти письма.
– Я страшно разозлился. Но, по крайней мере, она мне их вернула. Теперь ты знаешь.
– Что знаю?
– Что я пытался сдержать обещание.
Я плотно сжала губы, стараясь не улыбаться. Эллиотт выехал с парковки, повернул и выехал на дорогу. Сделал глоток газировки.
– Прочитай их вслух, пожалуйста. Тогда у меня будет ощущение, что я перечитываю свой дневник.
Я кивнула и начала с самого верхнего письма.
30 июля
Дорогая Кэтрин,
Мне так жаль. Я не хотел уезжать. Моя мама сказала, что я больше никогда не смогу вернуться, если сейчас не уеду с ней. Мне не следовало уезжать. Я так зол, что попался на эту удочку. СТРАШНО зол. Злюсь на нее, на себя, на весь мир. Я понятия не имею, что с тобой случилось, все ли у тебя хорошо, и это меня убивает. Пожалуйста, пусть у тебя все будет хорошо. Прошу, прости меня.
Знаю, когда ты не волнуешься за папу, ты ненавидишь меня. Мне следовало находиться сейчас рядом с тобой. Это меня убивает. Ты где-то далеко, думаешь, что я тебя бросил. Ты понятия не имеешь, куда я уехал, и пытаешься понять, почему я не попрощался. Ты – последний человек в мире, которого мне хотелось бы обидеть, а я сейчас в трех часах езды от тебя и не могу с тобой связаться. Чувствую себя беспомощным. Пожалуйста, не нужно меня ненавидеть.
С тех пор как мы вернулись домой, мои родители ссорятся, не переставая, пока я делаю вид, что лег спать. Мама боится, что я захочу остаться в Дубовом ручье, если сближусь с тобой. По правде говоря, она не ошиблась: я действительно хочу остаться в Дубовом ручье. Я собирался попросить тетю Ли и дядю Джона позволить мне жить у них, потому что при мысли о том, что нужно будет собирать вещи и уезжать, оставить тебя, у меня внутри все переворачивалось. И вот я здесь. Все случилось так быстро, а ты, наверное, меня ненавидишь.
Если это так, я сделаю все, чтобы ты меня простила. Все тебе объясню, даже если придется повторять одно и то же сотни раз. Какое-то время ты будешь обижаться на меня, я понимаю, но я не сдамся.
Я попрошу прощения столько раз, сколько придется, пока ты не поверишь мне. Наверняка ты будешь на меня сердиться и наговоришь мне гадостей, и я все выслушаю, потому что знаю: когда ты меня поймешь, все будет хорошо. Ладно? Пожалуйста, пусть у тебя все будет хорошо.
Знай, я никогда бы не бросил тебя одну вот так. Сначала ты будешь на меня злиться, но ты мне поверишь, потому что знаешь меня. Ты меня простишь, я вернусь в Дубовый ручей, и мы пойдем на студенческий бал. Ты будешь смотреть, как я играю в футбол, мы промочим обувь в ручье, будем качаться на качелях в парке и есть бутерброды, сидя на качелях у тебя на крыльце. Потому что ты меня простишь. Я тебя знаю и уверен: все будет хорошо. Я буду повторять эти слова, пока снова не увижу тебя.
– Ладно, – сказал Эллиотт, морщась. – Я все вспомнил. Письма вовсе не такие романтичные, как мне казалось.
– Нет-нет! – воскликнула я. – Мне очень нравится. Это… удивительно, Эллиотт. В смысле, у меня разрывается сердце, когда я читаю, как ты мучился, но ты был прав. Во всем прав.
