– Позвольте я отвезу вас к вашим родственникам, мадам Иртемьева, – сказал Ванзаров. Когда надо, он мог быть чрезвычайно любезным. Редко, но мог.
– Нам некуда ехать, – ответил Афина, промокнув носик. – У нас с Верой нет родных…
Компаньонка, которая держалась за хозяйкой, оказалась ее сестрой. Что объясняло некоторое сходство. А заодно и то, почему мадам Иртемьева позволила находиться в своем доме молодой девушке, не менее симпатичной, чем она. Только немного прихрамывающей. В некоторых обстоятельствах хромота не имеет существенного значения.
– У вас есть средства? – спросил Ванзаров, как настоящий джентльмен.
– Иона швырнул несколько купюр, – ответила Афина. – Ненадолго хватит.
Видимо, купюры были крупными. Или барышня не представляла, как дорого жить в столице. Что говорить: простой бутерброд с колбасой – десять копеек! Чистый грабеж. Хотя не так далеко, на Никольском рынке, сколько угодно мест, где наесться можно за копейку. Вот только чистеньким барышням там делать нечего. Да и кормят таким, что лучше не знать: там кишки третьей варки – деликатес.
Бросать девушек на темной улице не в правилах сыскной полиции. Отобрав саквояж с чемоданом, Ванзаров приказал следовать за ним. До гостиницы «Виктория» было так близко, что дольше извозчика искать.
Отойдя достаточно далеко, Ванзаров обернулся на грохот подъезжавшей пролетки. Судя по величественной фигуре, что соскочила с подножки, а более по запаху сигарильи, который ни с чем не спутаешь, явился Лебедев. Приставу Вильчевскому следовало набраться мужества.
Разместив дам в гостинице и обещав заглянуть завтра, Ванзаров вернулся на Екатерининский канал. Около дома уже стояла санитарная карета, городовые топтались у парадной. Окна квартиры светились, кроме гостиной, где шторы остались задернуты. Приставу наверняка было нелегко. Когда Аполлон Григорьевич был занят осмотром тела, он не стеснялся показывать самые дурные свойства своего характера. Особенно в такой поздний час. Ванзаров подумал, что будет там лишним.
Он вышел на Садовую и почти сразу оказался у дома, где снимал квартиру на служебное жалованье. Можно считать, по соседству с Иртемьевым и гнездом спиритизма. Развязав галстук, скинув жилетку и сюртук, Ванзаров распахнул окно, выходившее в сад князей Юсуповых. Холодный воздух влетел лавиной и сник. Придвинув стул, Ванзаров устроил на подоконнике ступни вытянутых ног и посмотрел в ночное небо. Небо было сумрачно, без звезд. Сад шуршал голыми ветвями. Улица затихла, снизу долетал перестук редкой пролетки. Пора отправляться в мысленные дебри. Там Ванзаров бродил в одиночестве.
Служа в сыскной полиции, меньше всего он представлял, что сражается со злом. Зла было слишком много, а проявления его разнообразны. За каждым преступлением не станешь искать философскую первопричину. Поневоле привыкаешь видеть мелочь человеческих пороков и умыслов. В сегодняшнем происшествии зло явило новую грань.
Иногда мальчики стреляются. От любви или отчаяния. Вот только у Сверчкова не было ни одной веской причины пускать пулю в висок. Как не было причин устроить покушение на Бурцова и напрочь забыть про него. Причин, которые имеют веское основание. Нельзя считать причиной зло, что поселилось в кружке спиритов и выбрало легкую жертву. Такие объяснения годятся для мадемуазель Люции, но не для чиновника сыскной полиции. Раз причины неясны, то Сверчкова надо было уберечь от сеанса. Чтобы юный правовед не наделал глупостей.
Если случилось то, что случилось, юношеской глупостью или несчастным стечением обстоятельств это уже не объяснить. Но и проделки зла – слабое утешение. Логика складывала осколки, но мозаика рассыпалась. Одно несомненно: в кружке происходит нечто, что может иметь непредсказуемые последствия. Для многих. Неужто спириты разбудили силу, которая выходит за границы человеческого разума? Неужели вышли за предел, который человеку нельзя пересекать безнаказанно? Тогда почему жертвой стал Сверчков? Или его жизнь – плата за нечто, что не поддается логическому пониманию?
Тропинки мысленных дебрей петляли и уводили далеко. Одни были зыбкими, как болото, другие каменистыми – того и гляди свалишься в пропасть. Легких среди них не было. Ванзаров видел перед собой опасные или гибельные пути. Он пошел. И плутал до утра, когда разбудил серый рассвет. Ночь ушла, зло улетело вслед.
Ванзаров знал, что в этом происшествии истина может оказаться так близко, что разглядеть ее почти невозможно. Попытаться придется. Иного выхода нет.
21 октября 1898 года
27
Петербург любит поспать. В суетном европейском городке хлебопеки уже в пять утра отпирают лавки. В нашей столице булочные раньше семи не ждут покупателей. Да их и нет. Кухарка или горничная отправлялась в лавку за свежим хлебом, чтобы успеть с завтраком к пробуждению хозяев. А они вставать ни свет ни заря не привыкли. Главе семейства на службу в присутственное место следует быть к десяти, супруге его спешить вовсе некуда. Высшим неприличием было заявиться с визитом раньше полудня. Даже почтальоны старались не беспокоить до одиннадцати.
Однако некоторым неписаный закон был не писан. Стрелки часов только успели встать на девять утра, когда Ванзаров поднялся на третий этаж, определил нужную квартиру и так крутанул механический рычажок, что звонок уцелел чудом. Из-за двери донесся трезвон наподобие пароходного гудка. Или хозяин глухой, или любит, чтобы соседи вздрагивали от неожиданности.
Открыли гостю так быстро, будто только и ждали. На пороге оказалась стройная барышня в белом фартучке. В отличие от обычных горничных ее скромное платье не заканчивалось глухим воротничком. В первый момент Ванзарову показалось, что мадемуазель надела «матроску», какие носят мальчики до десяти лет. Спутала просторная блуза, у которой вместо выреза красовались голубые полосы тельняшки.
Горничная одним броском глаз от носков ботинок до усов оценила незнакомого господина. И улыбнулась. Барышни нравов не слишком твердых, а скорее веселых улыбаются именно так. Как они умудряются, ничего не сказав, сделать откровенный намек, остается загадкой. И где их этому учат? В женской гимназии такого предмета точно нет, Ванзаров проверял. Частенько его баловали такими взглядами. Иногда даже воспитанные дамы. Он так привык, что перестал замечать. Как и особую интонацию, когда спросили, что ему угодно. Ему было угодно видеть мадам Рейсторм. Наверняка старушка еще нежится в кровати, попросят обождать. К чему Ванзаров был готов. Однако горничная, не спросив, как его представить, пригласила войти. Как давнего знакомого. Приняла пальто и предложила пройти в гостиную. Одаривая, и одаривая, и одаривая улыбками. От которых другому бы стало неуютно. Но Ванзаров смущаться давно разучился.
Он вошел.
Ничего подобного ему видеть не приходилось. Да и мало кому приходилось. Стены гостиной были увешаны корабельными предметами и фотографиями кораблей, военных моряков и портов, в которые заходили. С люстры свисали плетеные канаты и веревочные лестницы, расходясь над комнатой куполом. А перед окнами был капитанский мостик с подвешенной на крюке рындой. Посреди него стояли вольтеровское кресло и узкая конторка, которая выбивалась из военно-морского духа. В самом кресле восседала хозяйка. К гостю она обернулась как императрица, которую потревожила мышь.
