Токвиль путешествовал по Америке в 1831 году. В 1825 году в России произошло восстание декабристов. Я не раз бывал в поместьях «отцов-основателей» американского государства, превращенных благодарными потомками в музеи. И почти всякий раз меня посещала мысль о том, что эти люди — Джордж Вашингтон, Томас Джефферсон, Бенджамин Франклин и их сподвижники, провозгласившие 4 июля 1776 года Декларацию независимости США от британской короны, — были своего рода «декабристами». Только американскими — и победившими.
«Ты меня уважаешь?»
Впрочем, вернемся в наши дни. Я по опыту знаю, что россияне в американцах нередко видят хамоватых простаков, пусть и грамотных в профессиональном смысле. Помню, еще в советское время один мой нынешний добрый приятель, выступая в Доме журналистов, свой рассказ о работе в США начал словами: «Американцы — очень наивные люди».
С подобными оценками сочетается недоумение: почему при этом они так хорошо живут? В свою очередь, американцы, особенно русофилы, которых я встречал немало, не могут понять, почему сравнительно хорошо образованные, «культурные» россияне живут в целом заметно хуже.
При чем здесь, однако, токвилевские рассуждения о свободе и несвободе, спросите вы. Ну, как же. Вот в России, к примеру, до сих пор говорят: «Нельзя, но если очень хочется, то можно». Для американца «нельзя» однозначно означает «нельзя».
Россиянин может посмеиваться над законопослушными американскими «олухами», покупающими два комплекта компьютерных программ для общения друг с другом через Интернет вместо одного, который вполне можно скопировать. Но разве это хихиканье не свидетельствует, что наши соотечественники относятся к законам собственного государства по-холопски: подчиняются из страха, но норовят обмануть?
Или другой стереотип: россиянин может обижаться на американца, который не выпивает с ним при первой же встрече водки и не отвечает взаимностью на излияния «русской души». Но разве наша собственная «открытость» в такой ситуации не является в конечном счете проявлением неких комплексов — внутренней несвободы, зависимости от чужого мнения, стремления «нагрузить» другого своими сугубо личными проблемами, да еще и произвести при этом впечатление, пустить пыль в глаза?
Не отсюда ли, если вдуматься, идет и знаменитое «Ты меня уважаешь?!» Американцы в подобных подтверждениях, как правило, не нуждаются, им достаточно собственной самооценки, обычно достаточно высокой. Как говорят мои американские друзья, «что думают обо мне другие — меня не касается».
Форма критики
Примеров психологических несовпадений, идущих от разных внутренних установок, неисчислимое множество. Мне, например, в свое время показался поучительным опыт русского программиста, который, устроившись на работу на предприятие «Майкрософт» в Сиэтле, быстро справлялся с первыми поручениями и от нечего делать пытался помогать соседям.
Те же его от себя гнали и даже жаловались начальству, пока до новичка не дошло, что и с лучшими намерениями не стоит без приглашения соваться в чужие дела. Как говорят мои американские друзья, «непрошеный совет есть форма критики».
Или вот россиянам старшего и среднего поколения с детства внушали, что общественное выше личного, что индивидуализм — это плохо, а коллективизм — хорошо. У американцев в целом иной взгляд на эти вещи.
Интересно, что среди тех, кому они им обязаны, — наша бывшая соотечественница Алиса Розенбаум, которая в 1925 году перебралась в США и прославилась как писатель и философ под творческим псевдонимом Айн Рэнд. Между прочим, в число ее учеников и последователей входил Алан Гринспен, который при четырех президентах — от Рейгана до Джорджа Буша-младшего — был главным государственным банкиром США и дирижировал по сути не только американскими, но и мировыми финансовыми рынками. Я еще застал время его финансового «правления»; тогда его величали не иначе, как легендарным.
Сама Рэнд с первых своих работ приобрела известность яростной критикой коммунизма и защитой моральных преимуществ капитализма, причем в те годы, когда левая идеология была на подъеме по всему миру. В романе «Источник» она дала определение «настоящего эгоиста», что в ее представлении было синонимом истинно свободного человека, делающего свое дело без оглядки на чужие мнения, а так, как он сам считает нужным, — не живущего ради других, но и ни от кого не ждущего помощи.
В США ее книги, которые поначалу никто не хотел издавать, теперь сравнивают по массовости тиражей с Библией. Они были одним из ярких литературных открытий моей нью-йоркской молодости. Теперь я с удовольствием вижу их на прилавках московских магазинов. Хотя по сути своей ее взгляды всегда казались мне спорными и чересчур радикальными; впрочем, это было объяснимо, учитывая ее личные счеты с советской властью.
Совсем не «страна советов»
Схожих с Рэнд взглядов на образ мышления и поведения свободного человека придерживался и Бродский, во многом повторивший ее жизненный путь (правда, невольно: она уехала из Советской России сама, его из СССР выслали). Оба они, кстати, были родом из Санкт-Петербурга.
Бродский писал, что «свобода — это когда забываешь отчество у тирана». Для него человек, привыкший искать виноватых и ответственных за свою судьбу вне себя, по определению, несвободен. В Америке же он слышал звуки внутренней свободы даже в строе английской речи — склонной к отчуждению, ироничной, чурающейся патетики.
А вот из России один знакомый американец, много лет работавший в Москве, привез иные лингвистические впечатления. Как он мне рассказывал, его долго смешили и приводили в недоумение названия населенных пунктов вроде «Ненашево» или «Нехорошево». Для русского уха, согласитесь, вполне привычные.
Вместе с тем в быту сугубый индивидуализм нередко выходит американцам боком. Они, например, почти никогда не просят встречных прохожих указать дорогу к нужному месту и предпочитают самостоятельно блуждать в трех соснах (до эпохи навигаторов точнее было сказать «в трех кварталах», потому что в то время это происходило главным образом за рулем).
Может, это и к лучшему, поскольку полагаться на «советы постороннего» я бы в США никому не рекомендовал. Совет-то дадут, если попросить, поскольку сознаться в неосведомленности тоже не по-американски, но это вовсе не значит, что человек действительно знает, о чем говорит.
Сам я напрочь лишен пространственного воображения и к тому же просто по натуре люблю советоваться с окружающими («страна советов» — презрительно говорит о такой привычке мой друг Макурин). Поэтому множество раз попадал впросак, когда на улицах или в торговых центрах американцы в ответ на мои вопросы наобум направляли меня не в ту сторону.
Совсем не знак согласия
Отработав в Нью-Йорке несколько лет, я освоился и чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы не сказать нахально. Однажды дошел даже по парковочным делам до апелляционного суда, поскольку приговор первичного счел несправедливым.
Но получил щелчок по носу: во-первых, тройка судей заслушала аудиозапись моих пререканий с их коллегой из низшей инстанции. Я этого не ожидал, и это меня слегка смутило. А во-вторых, мне объяснили, что ограничения рабочей пресс-парковки по времени действуют даже тогда, когда прямо не обозначены на уличных знаках (из-за этого правила нам в отделении ТАСС приходилось каждые три часа срываться с рабочих мест и нестись перепарковывать машины на улицах; парковка в гараже, на Манхэттене ужасно дорогая, бюджетом не предусматривалась).
